Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Незаметно подбросив на террасу дома Ливинда пиджак и брюки его бесчестного сына, я отправился с друзьями по нагревшейся за день дороге.

5

На следующий день я уже сидел в комбинате за своим верстаком. Но поработать так и не пришлось. Когда я спустился вниз за глиной для огнеупорных формочек, из монтировочного цеха до меня донеслись голоса дяди и Жандара. Я прислушался.

— Но ты же обидел меня вчера, Даян-Дулдурум!

— И ты хочешь выместить обиду на моем племяннике?

— Нет, он тут ни при чем. Но добрые люди говорят, что нам все равно нельзя породниться: вражда у нас между родами.

— И что же то за добрые люди? Уж не старый ли Ливинд?

— Может быть, и он. Но все равно, твой племянник или сын, называй его как хочешь, не может претендовать на руку моей дочери. Наши предки поклялись, и мы не станем клятвопреступниками.

— А ты знаешь, из-за чего пошел этот раздор?

Не знаю. Но думаю, что по пустякам они не стали бы ссориться.

— Но если это именно так? Неужели из-за какого-то мхом поросшего пустяка ты разобьешь счастье моего племянника?

«Ай да дядя! — подумал я. — На людях он держится со мною сурово, как с чужим, но, видно, я ему вовсе не чужой». И с замиранием сердца принялся я слушать дальше. Долго еще спорили за стопою, и наконец дядя предложил:

— Пойдем вместе к Хасбулату, сыну Алибулата из рода Темирбулата. Он единственный, кто может нам помочь. Старик только что вернулся от каких-то своих родственников.

— Да какая может быть у него память? Он давно, наверное, забыл этот случай.

— Ну, я не думаю, такие случаи не забываются. К тому же я знаю способ вернуть старику память.

— Но не бросать же сейчас работу, — сказал нерешительно Жандар.

— Ничего, работа подождет до завтра. Давай возьмем на всякий случай свидетелей и все вместе отправимся к Хасбулату.

Я услышал, как Жандар складывает инструменты и ссыпает кусочки серебра в жестяную банку. Итак, сейчас может решиться моя судьба. А пригласить меня с собою им и в голову не пришло! Ничего! Я и сам знаю дорогу к сакле Хасбулата.

Быстро, чтобы не попадаться никому на глаза, я выскользнул из комбината и побежал по крутым улочкам в верхний конец аула. На цыпочках поднялся на террасу, где сидел полный, седой, длинноусый старец и ремонтировал старую резную деревянную люльку своего двенадцатого правнука. Живые глаза его под мощными бровями были опущены, толстые губы шептали слова песенки, которую часто можно услышать в погребе Писаха:

Пусть в подвалах старится вино —
Чем старее, тем ценней оно.
У людей совсем не так, друзья,
Значит, нам стареть никак нельзя!

Я осторожно прокрался за спиной Хасбулата и укрылся в конце террасы, где было навалено свежее, душистое сено. И едва расположился удобно и безопасно, как услышал голоса приближающихся к сакле людей.

По лестнице чинно поднялись Жандар, мой дядя и двое свидетелей (а в свидетели мой дядя, конечно, предложил отцов моих соперников — почтенных Ливинда и Кальяна). Дядя нес в руках две четверти вина, третью четверть держал за горлышко Жандар.

Заметив вино, старик явно оживился, отодвинул люльку и, кликнув внучку, попросил ее подать угощение.

Приветствия и расспросы о здоровье показались мне бесконечно долгими, и я весь напрягся, когда дядя мой наконец изложил, с чем они пришли.

— А я-то думал, — протянул хозяин, — что вы просто вспомнили старика и зашли проведать. Но прежде всего давайте выпьем: грех долго смотреть на вино.

Они выпили по кружке, старик задумался и наконец заговорил:

— Нет, не помню я, с чего началась ваша вражда. Помню только, лет десять назад шел я по горной дороге, и нагнал меня один уркарахет на арбе, запряженной двумя быками. Предложил подвезти. Видно, не терпелось ему поболтать. Не успели быки сделать и десяти шагов, как он спрашивает:

— Знаешь ли ты Бадирхана?

Я не ответил. Тогда он сам отвечает:

— Да это же председатель райисполкома! Наш человек.

Отъехали мы еще немного, он снова оборачивается.

— А Мирзахана ты, конечно, знаешь? Заведует сельхозотделом, золотой человек, тоже наш, уркарахский.

Я молчу. Едем дальше. Он снова говорит:

— Ну уж Халила ты не можешь не знать. Председатель сельсовета, самый мудрый человек в горах и тоже наш.

Тут я не выдержал и говорю:

— Если еще кто-нибудь будет ваш, то знай: эта арба и быки будут наши!

Старого Хасбулата никто не перебивал: знали, что это бессмысленно. Но прежде чем он начал новый рассказ, Даян-Дулдурум налил ему еще кружку вина и как бы невзначай напомнил, что привело сюда его и других гостей. Однако Хасбулат пропустил эти слова мимо ушей и повел рассказ о том, как двадцать лет назад он пошел записываться добровольцем на фронт, но его вернули, сказав, что и без него война уже выиграна.

Когда стало ясно, что с каждой кружкой старик сбрасывает по десятку лет, ему налили еще. И снова десяти лет как не бывало.

— А тридцать лет назад, — заговорил хозяин, — в тот год я был секретарем сельсовета, а председателем был Квариж, вы его все знаете, пожаловалась нам жена небезызвестного Куле-Име, да-да, того самого, который, подтягивая подпругу на коне, вынужден был из-за своего малого роста подпрыгивать, — пожаловалась, что этот самый Куле-Име ее избил. Квариж поручил мне разобраться в этом, и я пошел в саклю Куле-Име.

Куле-Име лежал в углу с забинтованной головой, но, когда я вошел, он сел и надел папаху. Я начал читать супругам нравоучение, хотя и видел, что хозяину худо. Но он вдруг перебил меня:

— Скажи, пожалуйста, что у меня на голове?

— Папаха, — ответил я.

— А чья она?

— Должно быть, твоя.

— Значит, я могу надвинуть ее на лоб, могу на ухо, могу на затылок, верно?

— Верно, — говорю.

— А если я надену ее набекрень? — спросил Куле-Име и, морщась от боли, сдвинул папаху набок.

— Да пожалуйста! — говорю. — Твоя папаха, твоя и воля.

— Вот так и с женой! — гордо заявил он. — Жена моя, что захочу, то и стану с ней делать!

— Но ты забыл о равноправии…

— Я-то хотел бы забыть, — вдруг жалобно простонал Куле-Име, — да она напоминает! Я всего два слова ей, а она так меня отделала, что неделю на гудекан не выйдешь! — И он опять повалился на спину. Хваленая папаха упала, а жена кинулась к нему с кружкой воды, хотя лучше было бы отпоить его вином.

Жандар ерзал. Чувствовалось, что его оставляет терпение. А невыдержанный Ливинд и болтливый от вина Кальян всячески подталкивали мысль старика, напоминали разные случаи родовой вражды, старались подхлестнуть его память. И только мой дядя, сохраняя спокойствие, то и дело подливал старику вино.

После четвертой кружки Хасбулат начал свою речь словами:

— А вот лет пятьдесят тому назад… — И лица слушателей посветлели: под воздействием винных паров в памяти старика все яснее оживало прошлое. Но он продолжал: — Так вот, лет пятьдесят назад умерла моя жена. Хорошая, добрая была женщина. Сосед мне еще сказал тогда сочувственно: «Бич потерял, бедняга». — «Нет, не бич, — ответил я ему, — а стремя, на которое всю жизнь опирался». Вот с того времени, как умерла моя жена, некому стало прикрывать мои ноги, и по ночам продуло мне их, и, кажется, получил я ревматизм. И сейчас чувствую: погода испортится.

Старик расположился поудобнее, подложив под себя еще одну подушку, пожевал ломтик свежего сыра и поднял кружку, наполненную дядей.

— Дерхаб! — Он выпил и заговорил снова. — Мудрым я слыл в ауле. Философом меня называли. Я еще семьдесят лет назад первым посадил у нас капусту и изобрел железную печь. Однажды ехал я по дороге на ишаке, повстречал друзей. Решили они угостить философа. Налили кружку, другую, я пил, не противился. Но когда почувствовал, что с меня довольно, стал отказываться. А они уговаривают: «Нельзя отставать, ты ведь не просто мужчина, ты философ». Ну и, чтобы не думали они дурно о философе, пил я и пил. И так напился, что утром очнулся сам не знаю где. Голова словно ртутью налита, все тело разбито… Горько мне тогда стало и стыдно. Сел я с трудом на своего ишака и поехал. Подъехали мы к реке, стал мой ишак пить воду. Напился он, а я вспомнил вчерашний случай и стал его уговаривать, чтобы выпил еще. И лаской и угрозами, и голову в воду совал — никак не пьет! «Ну, — говорю я ему, — отныне ты философ, а я ишак».

74
{"b":"849736","o":1}