— А ты не видишь? — отвечал Ибрахим. — Лестницу продаю.

— Так здесь же не магазин и не базар!

Но вор и тут не растерялся:

— Во-первых, сейчас ночь, а во-вторых, лестницу, дорогой сосед, можно в любом месте продавать, — без нее в хозяйстве не обойдешься.

Ибрахим за словом в газыри не лез, но я, например, не представляю, что ́ бы ответил, заметь меня кто-то на соседской крыше. И то, что никто меня не увидел, было первой удачей за последние несколько недель.

Дверь мастерской я открыл испытанным способом: дернул вверх, вниз, а потом на себя. Я вошел в темную, опустевшую комнату. Дядя мой даже перестарался. Чтобы мать чувствовала себя как дома, он вывез из нашей старой сакли все, что только можно было. И лишь ветхое тряпье грудой лежало в углу.

На нем я и провел ночь.

Не соседский петух разбудил меня, не мычанье коров, не рев буйволиц. Разбудил меня стук барабанов и призывный напев зурны. Задорная мелодия «Абархас» сзывала всех на свадьбу. Первой мыслью — ужасной мыслью! — было: а не Серминаз ли выходит замуж? Но я успокоил себя тем, что не мог Жандар, человек слова, выдать свою дочь прежде, чем все три жениха не явятся с подарками. Так что кто бы ни играл сегодня свадьбу, можно считать, что мне повезло. Не придется оправдываться, что я оказался в ауле, нарушив традицию предков, по которой жених может вернуться лишь в двух случаях: если он успеет достать необыкновенный подарок или если у него в ауле произошло что-то из ряда вон выходящее.

На сегодняшнем торжестве я появлюсь так, что никто меня не узнает, и выспрошу обо всем, что случилось за время моих скитаний. Может быть, мне даже удастся перекинуться словечком с Серминаз? А уж наемся я во всяком случае. И не кое-чем, а праздничными угощениями. И никто не узнает, что это именно я, потому что на мне будет маска.

До сих пор у нас бытует обычай, по которому двенадцать неженатых парней являются на свадьбу в масках и старинных доспехах — так, чтобы их никто не мог узнать. Это железный закон. И нет большего оскорбления для парня, чем сорвать с него маску.

Из двенадцати ряженых — четверо карчи. Карчи — это шуты. Они обязаны веселить народ. На них белый наряд, войлочная маска с фантастическими разводами — ученые считают это остатками древнего обычая татуировать лицо. У каждого карчи на макушке лисий хвост.

Четыре других маски — пялтары — следят за порядком. А остальные четверо — хараваши — исполняют волю свадебного тамады.

Одеты пялтары строго по-военному, на них железные или медные луженые маски с луковицеобразными шлемами, рубахи из кольчужной сетки, пояс, на поясе — кинжал, кремневки, пороховницы, на ногах — сапоги, в руке у каждого — нагайка и колокольчик. Стоит одному зазвонить, как остальные сбегаются к нему на помощь.

Только в подобном наряде может молодой парень нашего аула стоять у всех на виду рядом с девушками, беседовать с ними и приглашать к танцу.

Правда, чтобы тебя не опознали, надо быть осторожным: говорить искаженным голосом и нараспев, двигаться, приплясывая, не своей походкой.

Дядя мой не прельстился старинным костюмом пялтара, хранившимся в нашем доме, и я решил в нем появиться на свадьбе. Не беда, что ряженых сегодня будет не двенадцать, а тринадцать, — никто не посмеет сорвать с меня маску.

Я очистил от пыли старинные доспехи, с трудом нарядился в них и, сунув за пояс пистолет с заржавленным курком, выбрался из дома.

На улице меня мгновенно окружили ребятишки и с криками «Пялтар! Пялтар!» запрыгали следом. Нелегко было идти в гору в таком снаряжении, да еще пританцовывая. Правильно говорят старики, что измельчал народ, — ведь раньше мужчина полжизни проводил в таких доспехах, а я взмок после нескольких минут. Всю дорогу я звонил в колокольчик, ожидая, что из какого-нибудь переулка появятся другие пялтары, но на улицах было пусто. Когда же я вышел на площадь, где на разостланных коврах сидели за едой аульчане, у меня подкосились ноги. Так вот на чью свадьбу я попал! Это моя мать выходила замуж за моего дядю, почитаемого и благородного Даян-Дулдурума! И на их свадьбе я был не тринадцатым пялтаром, а единственным — себе на беду! Поэтому стоило мне зазвонить в колокольчик, как все взгляды недоумевающе обратились ко мне, музыка замерла, и застыл, лихо раскинув руки в орлином взлете, молодой плясун в середине круга.

Лицо дяди побледнело от гнева, он стал похож на готового к прыжку леопарда. Нахмуренный Жандар — он был тамадою на этом пире — знаком подозвал меня к себе. Готовый к самому худшему, я приблизился. Не вставая с трех подушек, на которых важно восседал, Жандар притянул меня к себе и тихо, но властно сказал:

— Я знаю, что ты не откроешься и не скажешь, кто ты. Но кто бы ты ни был, сейчас же убирайся!

Я обрадовался: меня явно не узнали. Но тем более странно было, что все так косо глядели в мою сторону.

— Ты понял, что я сказал? — спросил Жандар.

— Что ты сказал, я понял. Но непонятно, почему я должен исчезнуть? — проговорил я нараспев каким-то идиотски писклявым голосом.

— Ах, ты не понял? Не понял, что своим появлением оскорбил почтенных людей, и Даян-Дулдурума, и Айшу, и меня — тамаду, и всех пришедших на празднество?!

— Я никого не собирался оскорблять! — по-козлиному проблеял я.

— Зачем же ты явился в таком наряде? Ты видишь здесь хоть одного ряженого?

— Не вижу. Неужели отменили старинный обычай?

— Запомни раз и навсегда: парни наряжаются в доспехи только на свадьбы своих сверстников, а то, что ты появился в костюме пялтара на свадьбе вдовца и вдовы, — это глубокое оскорбление, и, боюсь, что оно тебе даром не пройдет. Даян-Дулдурум не потерпит этого и перед всеми сорвет с тебя маску. Видишь, он идет сюда? Уноси-ка побыстрее ноги!

Пришлось мне послушаться доброго совета Жандара. Только почему все же то, что веселит молодых, является оскорблением для пожилых? И мог ли я это знать? Так или иначе, но я оказался в положении человека, выстрелившего из ружья в момент, когда невесту ведут в дом жениха, или в положении невежи, который на свадьбе приложил бы руки к груди и воскликнул: «Патиха!» — как это полагается на поминках.

Бежал я со скоростью звука, понимая, что, если дядя нагонит пялтара и распознает в нем своего непутевого племянника, не избежать мне расправы. Он изгонит меня из родного аула, и тут даже заступничество комсомольской организации не поможет.

Но дядя, видимо, решил не усугублять скандала. Он подозвал к себе трех молодых парней, и они тут же пустились вслед за мною. Я несся как ветер, но скрыться было нелегко, потому что всюду на моем пути попадались женщины и ребятишки, кричавшие во все горло: «Смотрите, смотрите, пялтар!» Да и трудно бежать в доспехах воина, это все же не костюм спринтера.

Преследователи приближались. Сил у меня уже не было, пот лился градом. Я юркнул в первые попавшиеся ворота, запер их за собой и, пока погоня перелезала через стену, пробрался по карнизу на другую саклю, сам немало дивясь своей ловкости. Уж не передалось ли мне мастерство цовкринского канатоходца Сугури? Ведь с кем поведешься, от того и наберешься, или, как говорят горцы, поставь ишака с телятами — и он замычит. Преодолев еще одну стену, я был уверен, что спасся. Но очутился прямо перед этими тремя парнями.

Наверное, воинственный наряд предков придал мне духу. Я рванулся на них как танк. Одного сбил с ног, двое отскочили, а я помчался по улице вниз, вон из аула, в сторону Подозерного леса, в папоротниках которого не то что человека, но и буйвола не найти.

Наконец я мог скинуть проклятую железную маску и спокойно дожидаться ночи, чтобы тайком пробраться в аул.

Было даже неплохо сидеть в холодке у родника, под грушевым деревом, но вместо того, чтобы наслаждаться природой, я припоминал все, что лежало на больших блюдах перед гостями, все, что успели схватить мои глаза, но чего не коснулись руки. И под аккомпанемент злобно урчащего желудка снова и снова перебирал в памяти свои беды и неудачи, к которым теперь прибавилось столь неуместное мое появление в костюме пялтаpa. Кто-кто, но мой дядя (уж я-то знаю его характер!) не простит тамаде Жандару, что тот допустил такое оскорбление. Вот и еще одна преграда на моем пути к Серминаз!