— Да, мой мальчик, — сказала тетка, — много. Много, но не все. И много хороших и среди нас, и среди них. Но ты скорей уходи, не задерживайся.

— Тетя, — прервал ее Ян, — вот письмо. Окажите помощь Баге.

— Баге, зачем Баге? Это твоему другу?

— Да. Они запрятали его в тюрьму, держат за решеткой, его, вы понимаете… его. Вот письмо.

— Боже, боже мой, какой ужас! Мадонна, помоги ему и нам. Да, да, я буду ему помогать. А ты беги и собирайся, возьми у соседей Струнку. Они ее хотели продать, я заплачу за нее. Она выносливая и красивая кобылка. Анжелика! Анжелика! Собери ему вещи, все что нужно на месяц-полтора. Денег, денег побольше. И скорее. И ты, Ян, собери в маленький чемоданчик все. Боже, боже, и Багу, и его. Дети, дети, что с вами творится.

Когда Ян выходил, Анжелика поймала его за рукав и спросила, в чем дело. Ян наклонился и, взяв ее старые сухие руки, прижался к ее лицу, милому, знакомому до последней морщинки.

— Бабуся моя. Ничего особого. Я должен скрыться. Я ранил на дуэли аристократа. Теперь он уже, должно быть, умер.

Анжелика ахнула и засуетилась по дому.

А Ян вошел в комнату и присел, будто прощаясь. Все, все знакомо. Отцвело его детство в ней, и вот он должен уехать. Он решительно схватил чемодан, запихнул в него почти законченную работу, несколько книг, подумал и сунул туда же томик Альбрехта Бэра, взял еще кое-что из родных, ненужных, но близких вещей, закрыл чемодан и опять сел, задумался. Ему было о чем подумать, и когда он встал — Струнка, уже навьюченная, перебирала копытами во дворе и, застоявшись, рвала узду с перекладины коновязи. Он вышел с чемоданчиком из дому. Оглядел со вздохом фасад с белыми колоннами, цветущий куст сирени, под которым он с таким волнением стоял вчера утром, и пошел к Струнке, где уже ждали его тетка и Анжелика. Ян поцеловал обеих, вскочил на коня, но потом раздумал и снова слез. Он гладил тетку по голове, целовал Анжелику в старые морщинистые, мягкие щеки. Он видел, что обе с трудом удерживаются от слез, и ему стало до боли грустно покидать тетку. Старая, больная, вечно курящая, добрая, несмотря на сухость. Об Анжелике и говорить не приходилось. Ее руки заменяли ему руки матери, он часто целовал их, эти рабочие руки, когда был ребенком. И Яну стало страшно больно, и в то же время злоба пронзила его сердце, злоба на тех, из-за кого он должен бежать отсюда. Они все могли сделать, он теперь верил в это, раз они взяли Багу. Ян поцеловал тетку и Анжелику еще раз и вскочил в седло. Отъехав немного, он обернулся. Они обе стояли и плакали у забора. Тогда он погрозил им пальцем и сам вытер глаза. Тетка грустно улыбнулась, а Анжелика заплакала еще пуще.

Застоявшаяся Струнка рванула вперед, торопливо прядая ушами. А Ян то и дело оглядывался и долго видел фигурку Анжелики и высокую черную фигуру тетки, одиноко стоявшие на опустевшей улице и махавшие ему вслед рукой.

Но вот они мелькнули в последний раз и скрылись.

Ян упрямо сжал губы, вцепился в повод крепче и взглянул с задором на окружающий мир. Вот поплыла перед глазами его улица, вот и она исчезла, проплыли домишки предместья, конь свернул на дорогу влево и теперь шел над обрывом, под которым внизу виднелся его дом, покинутый теперь надолго. Он всмотрелся: у крыльца толпилась кавалькада, и кто-то, должно быть, Анжелика, стояла перед ними у забора. Вскоре всадники, поворотив, поскакали к центру. Ян еще раз осмотрел свой город. У слияния двух рек увидел развалины старого замка, дворец Нервы на холме, Золан, темнеющий вдалеке.

Прощай, город, прощай. Нежный юноша, которому несколько веков, одетый в венок из садов цветущих. Прощай. Ян уселся удобнее и пустил Струнку быстрой рысью. Перед ним лежали поля, загородные виллы, потом кончились и они, начались поля и рощи, густые леса и огромные луга с изумрудной травой. Мир летел ему навстречу, голоса жаворонков пронизывали воздух, будто играл кто-то на невидимой арфе. Мир был обширен и красив.

Но Ян вдруг вспомнил о доме, городе, о несправедливости, и этот мир вдруг расплылся в его глазах и стал радужным, хотя на душе было совсем темно.

А в это время тетка плакала в своей одинокой комнате скупыми слезами.

Вошла Анжелика и сказала мягко:

— Я отправила их. Сказала, что он не возвращался с раннего утра, и удивилась, когда узнала, что была дуэль, а Рингенау убит.

— Убит? — поднялась тетка. — Это значит, что нашему мальчику долго нельзя будет возвратиться в город.

— Нет, он не убит, но лежит при смерти и вряд ли доживет до завтрашнего утра.

— Плохо, плохо, очень плохо, — и тетка опять зарыдала.

Тогда Анжелика взяла ее за плечо и торжественно произнесла:

— Вот видите. Я всегда говорила, что из него не получится добропорядочный мещанин.

— Я же хотела как лучше.

— Да, вы хотели, а он не послушал. Я тоже всегда желала нашему мальчику счастья, но теперь я горжусь им. Я боготворю его. Это в нем говорит его кровь. Я говорила вам, что она проснется. О, это великое… Человек с такой кровью не может быть плох и туп.

И Анжелика ушла из комнаты. А тетка упала в кресло и снова зарыдала. По временам эти рыдания прерывались нечленораздельными звуками, всхлипываниями. Когда лучи солнца ушли с кресла — тетка все еще рыдала, и сквозь рыдания прорывались горькие слова: «Мальчик, мальчик. Он не стерпел, он пошел своим путем».

Мир был прекрасен. За Свайнвессеном пошли холмистые долины, белые хатки купались в зелени садов, хмель обвил их стены и гордо вздымались за плетеными заборами цветущие столбы мальв. На холмах возвышались богатые и красивые дворцы с зеркальными стеклами и белыми колоннами. Они стояли на солнечной стороне холмов, а выше, на самой макушке при каждом таком дворце стоял, неизвестно для чего, мрачный, как воронье гнездо, замок.

Жестокие и холодные стены омрачали яркий пейзаж. Тихие речки в сонных берегах, вербы над ними, поля, обсаженные пирамидальными тополями — все было хорошо и по-новому прекрасно. Ян не бывал за городом, лишь на пикниках в пригородных лесах, и теперь природа казалась ему гораздо более прекрасной, чем была на самом деле. Он с интересом смотрел на мельницы, лениво машущие крыльями, на сонные колеблющиеся дали, на цветущие парки у поместий и чувствовал себя почти счастливым.

Удивляло его одно: отсутствие людей. Край казался вымершим. Несколько раз видел он вдалеке то фигуру с тяпкой на плече, то фигуру пастуха в островерхой шапке с посохом в руках, а один раз увидел целую группу людей, согнувшихся на какой-то полевой работе. Они даже не взглянули на него, и только один, стоящий до того, проводил взглядом.

Струнка бежала быстро, и он не успел оглянуться, как отмахал от города верст пятнадцать. Пора было делать остановку, чтобы покормить животное и напиться самому, но по дороге не было ни одной корчмы или хотя бы ручья в тени, где можно было бы остановиться. Дорога уже не казалась Яну такой приятной. Около двух часов пополудни в стороне показалась небольшая купа деревьев, и Ян свернул с дороги, надеясь отыскать там источник. Чуть подальше темнел небольшой лес, но у Яна уже просто не было силы туда добраться.

Но тут он наткнулся на странную картину. Около деревьев стояли несколько человек. Баба с ребенком, засунувшим палец в рот, около нее еще двое с полными мешками у ног. Ближе к Яну стояла беременная женщина с пятнами на лице и мужчина с впалой грудью. У них тоже были мешки, но мешок женщины, очевидно, упал, и из него высыпалась на землю половина зерна.

Перед ними метался, потрясая кулаками, низенький человечек с желтым лицом, одетый в черное. Его необычайно тонкие ножки, казалось, с трудом держали огромный живот. Ян подъехал и остановился поближе. Мужик, умоляюще протянув руки, сказал:

— Пане управляющий. Задержка нечаянная. Разве мы виноваты? Женщина голодная, томная, зачем же отнимать плату денежную. Смилуйтесь, ради бога.

Управляющий покривил губы и ответил: