А зверем кишели эти дикие леса, и было его так много, как нигде, пожалуй.

Человек в этих краях недалеко ушел от человека времен варварства. Он ходил в длинной домотканой рубахе, которая подпоясывалась цветным поясом, за которым непременно торчал топорик и длинный нож; в таких же штанах, иногда полосатых, в козьей куртке мехом на обе стороны и в бесшумных воровских кожаных лаптях. Зимой он заменял куртку на кожух, целиком расшитый цветными нитками, под кожаные лапти надевал портянки из шерсти, либо же обувал валенки, которые всегда в таких случаях подмораживал. На обед ему довольно было черствой лепешки, пресной, как маца, которую он употреблял обычно либо с картошкой, либо с глотком кислого молока, либо с ломтиком «зверины», испеченной на углях. Он был очень воздержан в еде, этот человек, и «развязывался» только по праздникам, когда, наоборот, считалось неразумным есть мало. С непокрытой головой и стариннейшей кремневкой за плечами, с кисетом из кожи, в котором лежали, завернутые в тряпочки, две его самых великих драгоценности: табак и соль, он проходил в день десятки миль, не чувствуя усталости. На охотничьей тропе он мог прождать под дождем весь день, мог идти по морозу полуголым, но дома больше всего любил тепло, и печь в его хате занимала обычно четверть всего помещения. Раз в полгода шел он на базар в Быкову Елину, вернее, плыл туда на лодке и там вел себя подозрительно и хмуро, и не давая себя в обиду. Три раза в год, а то и в пять или десять лет, смотря по доступности места, приезжал к нему сборщик налогов и обдирал как липку, поэтому он заранее прятал все или переходил на какой-нибудь труднодоступный островок на болоте, где строил в гуще хату и там уж сеял на клочке глинистой земли бобы и картофель, изредка немного ржи. В вечной борьбе с природой он рос нелюбимым сыном, дикарем с могучими мускулами, рос туповатым, опутанным тысячами предрассудков, но очень честным. Для него не существовало почти никаких законов, кроме железных законов человека, жившего в лесу.

Что представляла собой земля? Одну огромную и труднодоступную крепость. Густые леса, непролазные болота, воды озер и рек, каналы, где можно было проехать только на его узком и чрезвычайно легком челне. Отдельные хаты стояли на недоступных островках, деревни — на более высоких плоских местах, огороженных от паводков высокими квадратами земляных валов, поросших кустами и дикой яблоней, отчего поля напоминали шахматную доску. Дома были в таких деревнях из очень толстых бревен с окнами узкими, как бойницы, и направленными часто вверх, отчего снаружи можно было стрелять только в потолок, в закопченные балки, покрытые тонкой резьбой и часто дырами и ямками от пуль величиною с голубиное яйцо. Двери в таких домах были толсты, и камень для того, чтобы завалить их изнутри, всегда лежал тут же. На случай, если дом подожгут, был внизу каменный подпол, тщательным образом замаскированный, а от него ход, который знал только хозяин, куда-нибудь в такие же заросли. То была крепость, которую можно было защищать одному, защищать до последней капли крови каждую хату, каждый квадрат поля, но это имело как всегда и свои недостатки: человек за межой рос, не видя простора, уединенно, как лис в норе, и это часто развивало нелюдимость, скрытность, угрюмое недоверие и крепкую память на месть и вражду. Стремление улитки в раковине.

И вот Ян подъезжал теперь к этим местам, вернее, к более «возделанной» и «культурной» части их. Очень относительно возделанной и относительно культурной. Дорога петляла по опушке леса, с другой стороны была вода — то болота, то глубокие озера, в которых, как в черном зеркале, отражались причудливо кривые коряги. До прибытия Яну оставалось полдня пути, но ехать сегодня было невозможно: закат догорал за деревьями, в лесу начинало быстро темнеть, уже с трудом различалась дорога, и Стрелка, уставшая от необычного прогона, шла медленно. Лес дышал сыростью, огромные деревья, как таинственные исполины, вдруг начали жаловаться на что-то, шуметь тревожно и тихо. Два или три раза над головой Яна пролетела, чертя воздух мягкими крыльями, сова и снова все затихло. Один раз что-то хрустнуло в чаще, там кто-то шел. Яну стало не по себе, и он крепче сжал пистолет. Он уже не надеялся провести ночь под кровом, когда вдали из-за темных кущ слабо мелькнул желтый огонек, и через пять минут Ян подъехал к старой полуразвалившейся корчме с острой, провалившейся кое-где крышей.

Мрачное здание внушало справедливые подозрения, но Яну не из чего было выбирать. Он поставил Струнку под навес, посидел немного в совершенно пустой хате, созерцая полуслепое лицо хозяина с огромным ртом до ушей, выпил стакан вина и как сноп свалился на сено, покрытое рядном, в пристройке, не дав себе труда подумать о своем положении. Сквозь сон он услышал встревоженный крик чибиса, успел подумать: «Странно, чибис ночью…» — и уснул еще крепче, ничего уже не чувствуя и не замечая.

Паличке не прошло даром участие в дуэли, роль, которую он в ней играл.

Его взяли вечером дома. Он, не предполагавший такого исхода, громко кричал о святости домашнего очага, но это делал только для проформы, потому что всю дорогу ругался так длинно и так виртуозно, что снискал даже некоторое уважение к своей особе со стороны удивленных конвойных. До десяти вечера он сидел в голой приемной, пахнущей клеем, сургучом и еще чем-то очень кислым, в приятном обществе здоровенного стражника, который копал в носу всеми пальцами поочередно и вытирал их о нижнюю сторону скамьи, обнаруживая похвальную заботу о чистоте платья своих ближних. Паличке стало скучно, он попробовал было встать и подойти к окну, но встретив явно выраженное недовольство конвойного, сел на место и тоскливо уставился в угол.

На переплет окна сел задорный воробей, посмотрел сначала правым глазом, а потом и левым на безмолвную группу и весело чивикнул, будто сказал: «Что, брат, сидишь? Ну, сиди, сиди», и снова улетел.

Когда Паличка почувствовал, что поглупел уже почти так, как его визави, пришел чиновник и снял предварительный допрос, почерпнув немало интересного рода сведений для следствия, как то: фамилия, занятия, род занятий дедушки, девичья фамилия прабабки. Паличка предложил прибавить к этому для полноты биографию сводной сестры троюродного дяди, а также краткие сведения о наружности своей будущей предполагаемой тещи. Это предложение было встречено бурными изъявлениями восторга, и Паличке ничего не оставалось, кроме как сесть в угол и сохранять почтительное молчание еще полчаса до настоящего допроса. Он утешал себя тем, что мысленно рисовал этого франта-чиновника, Штиппера, Гартмана и присных и воображал в уме заманчивые картины предстоящих дуэлей. Это было очень интересно, и Паличка почти не услышал, как его вызвали. В огромном кабинете было холодно, как в погребе, стены отдавали масляной голубизной, и в этом аскетическом кабинете где-то в глубине терялись массивный письменный стол и вольтеровское кресло, а в вольтеровском кресле терялся в свою очередь маленький человечек в мундире с блестящим шитьем и голубой лентой через плечо.

«Кажется, пропал, — подумал Паличка, — эта птица меня отсюда не выпустит, не оторвав куска мяса».

Человечек писал, не обращая внимания на вошедшего. Плешь блестела, отражая огонь свечей, и домашний вид этой лысины вовсе не предполагал наличия в этом толстом тельце той жестокости, которой он прославился. А между тем это был начальник полиции и сыска Иоганн фон Рабе, которого восемь человек из десяти в стране звали пауком. Он и сыновей воспитал в том же духе: старший, Ульрих фон Рабе, был командиром сотни головорезов, самым отчаянным в отряде гвардии Нервы, младший, Михель, по молодости лет не занимал еще большого поста, но обещал пойти далеко. Отец принуждал сыновей начинать карьеру с самых низов, и Михель поэтому был пока что всего лишь деканом при деке лучших агентов отделения сыска и надеялся вскоре стать полицейским инспектором.

Эти невеселые мысли заставляли Паличку серьезно подумать над тем, как выкрутиться из такого неприятного положения.