Рабе наконец-то поднял глаза от письма, большие глаза с выпуклыми веками, покрытыми массой пухлых морщинок, и его жесткие черные бачки сдвинулись кверху. Рабе улыбался, улыбался умно и проницательно. Это было еще хуже, и если бы Паличка не был прожженным парнем, он бы безусловно перетрухнул. Он постарался смотреть прямо и спокойно, а Рабе продолжал улыбаться.

«Черт возьми, какую же взять маску», — подумал Паличка и наконец решил превратиться в заправского рубаху-парня. Это было наиболее легко и естественно при таких обстоятельствах, а умения у Палички было не занимать. Походка его сразу же стала несколько развалистой (он боялся переиграть), и он подошел ближе к столу. Улыбка сошла с тонких губ Рабе, и он испытующе взглянул в глаза Палички, которые выражали в данный момент какую-то смесь задора и наивной глупости. Глаза Рабе с дряблыми, как будто опущенными веками, серые, холодные, безжалостные, смотрели глубоко, стараясь высмотреть все содержимое из наглых глаз Палички. Этот поединок продолжался минуты три, затем Рабе первый отвел глаза, но по его повадке было видно, что он насторожился, что он предполагал во взгляде Палички за его открытой простотой что-то другое, скрытое.

— Садитесь.

Паличка сел.

— Ну-с, что скажете?

— Жду того, что изволите сказать вы.

Опять минута напряженного молчания и поединок глаз, и снова все безрезультатно.

— Итак, Паличка Ян, сын пивовара из Тхоржева.

— Правильно.

— Вы знаете, в чем вы обвиняетесь?

— Нет, не знаю.

— Сейчас узнаете. Вы сегодня были секундантом на дуэли Вара и Рингенау.

— Был, вы здорово осведомлены обо всем.

— А вы знаете, чем кончилось дело?

— Этот сопляк показал себя храбрым парнем и ранил противника.

— Прибавьте, смертельно, — холодно заметил Рабе.

— Нет, это вы серьезно? — искренне удивился Паличка. — Вот случайность. А ведь он мог в два счета всыпать этому младенцу. Вправду сказано, против судьбы не попрешь.

— Почему вы стали секундантом незнакомого человека?

— Видите ли, — извиняющимся тоном разъяснил Паличка, — у меня уж репутация такая, вот недавно я, к великому сожалению, убил некоего Корсакевича. Вот он, очевидно, этим и руководствовался. Что делать, такая уж репутация.

— Так вы не с одними, выходит, немцами дуэлируете.

— А с какой стати мне с ними одними драться. Попросту я всякому, кто меня обидит, уши обрежу, кто бы он ни был. А вы спросите самого Вара о выборе.

— Та-ак. А вы не знаете о его местонахождении теперь?

— Вообще-то, я знаю, где он живет, но смутно, был у него всего один раз. А что, он сбежал разве? Вот чудак, чего ему бояться. Ну, дуэль, ну, подумаешь, важность какая.

— Нет, — подчеркнуто проговорил Рабе, — это я спросил у вас затем, чтобы узнать, знаете ли вы, что он арестован.

Паличка не мог удержаться и повторил про себя: «дурак», посетовав на себя за то, что не отправил Вара силой.

— Послушайте, — доверительно и мягко сказал вдруг Рабе, — вы умный юноша с большим будущим, неплохой журналист. Не доводите дело до очной ставки, ибо все сведения, почерпнутые из этого рода допроса, будут поставлены вам в вину. Сознайтесь сами, и незамедлительно.

— Да в чем же мне сознаваться?

— Сударь мой, вы знаете, что означает убить офицера гвардии. Это строжайше запрещено. А Рингенау офицер, капитан.

«Ага, — заметил Паличка, — он боится очной ставки, наверняка не знает ничего. Мало того, Ян, очевидно, успел удрать. Молодчина». А вслух он сказал:

— Я понимаю, что нельзя. Но если мне, скажем, нельзя вызвать его на дуэль, то и он не должен задираться. А то он задирается, зная, что никто его на дуэль не вызовет. И от этого гвардеец становится трусом. А ежели он трус, то какая от него, спрашивается, защита нашей державы и магистерского трона от врага и разных бунтарей, кующих крамолу. В свите и в гвардии Его Величества должны быть люди отчаянные.

В глазах Рабе что-то потухло, но он тут же справился с желанием закончить этот допрос и сказал:

— А вот Вар говорит, что это у вас было сговором, заранее обсужденным.

— Ну?! Это уже пакость. Не думал я, что он такая свинья и станет клеветать на меня. Он со мной ни о чем не говорил. Да вы посудите сами, с какой бы это радости по этому «сговору», как он говорил, стал бы драться он, а не я. Я хорошо фехтую, а он ведь бумажная крыса, сомневаюсь, чтобы он прежде когда-нибудь держал шпагу в руках. А я не только с ним не сговаривался, но и вообще ни с кем, да и не понимаю этих бандитских замашек. Это такой задор щенячий бросаться на большого пса. Крикуны они… И Бог с ними.

Рабе слушал очень внимательно, но не записывал ничего, и Паличке показалось это странным. Он мельком взглянул на дверь справа от стола Рабе, прикрытую узким ковром, и заметил, как ковер шевельнулся и в ту же секунду раздался неуловимый шорох, будто кто-то перевернул страницу. «Так, — отметил про себя Паличка, — обстановка доверительная, говори, никто не слышит, а там сидит, видно, какая-нибудь бумажная крыса и записывает, ах, подлецы!»

— Хорошо, — глаза у Рабе округлились. — А о союзе вы ничего не слыхали.

— Я хожу в трактир «Ключ» обедать, но не видал там до сих пор ничего предосудительного, иначе давно бы отказал хозяину.

— Ах, вы меня не понимаете! Не в том дело. Со-ю-з, а не ключ. Вы понимаете: der Bund, а не das Bund.

— Извините, ничего не слыхал.

— Быть может, вы тогда слышали об организации «длинных» или «белых» ножей? Тоже нет? А почему мы получили сведения, в которых прямо на вас указывается как на участника или, во всяком случае, соучастника некоторых их дел.

Паличка понимал, что никаких сведений нет, что его берут «на пушку», потому что он и в самом деле нигде не участвовал. Поэтому он искусно разыграл изумление, выпрямился и сказал жестко: «Если бы мне, Ваше сиятельство, попался на глаза распространивший эту гнусную сплетню — я бы ему отрубил уши, изуродовал бы его начисто. Пакость-то какая! Эти шельмы хотели меня оклеветать, но я этого не до-пу-щу. Эти люди достойны наказания властями».

Рабе съежился больше, и Паличка подумал, что этому старику доставило бы гораздо больше удовольствия его, Палички, чистосердечное признание.

Лицо Рабе было невозмутимым, как у каменного божка, и Паличка внутренне насторожился, понимая, что сейчас и начинается самое важное. Он сразу настроил себя на худшее, на то, что ему будет чертовски трудно. Он понимал, что Вара сейчас нет в городе, но что его могут словить, и значит, нужно, пусть даже топя себя, выгораживать этого юнца, такого наивного, молодого и свежего. Этот малый должен был жить, жить во что бы то ни стало, какие бы взгляды он ни защищал. Как бы это сделать, черт побери?

Паличка думал напряженно, но лицо его по-прежнему не выражало ничего, кроме благоразумной тупости. Рабе смотрел на него умным взглядом, и на его лице возникало постепенно выражение самой вульгарной скуки.

— А скажите, почему возникла дуэль?

— Видите ли, этот человек подает большие надежды, его книгу, говорят, похвалил сам правитель. Его материальное положение сейчас хорошее. И он, как всякий молодой человек, мечтает жениться. Он нашел себе невесту, дочь уважаемого человека, некоего графа Замойского, того самого, у которого и вспыхнула эта неприятная история. Ну а Гай немножко приревновал, и получилась ссора. Мальчик бы стерпел, но вот хотя бы вы, разве вы стерпели бы оскорбление, а уж на глазах своей невесты и тем более. Стоило на них посмотреть во время дуэли, Рингенау носится как вихрь, а этот стоит тюлень тюленем и еле ворочает рапирой, как палкой. А потом, когда Рингенау его ранил, — он тоже разозлился, кровь, так сказать, ударила в голову. Ну и ткнул, а невежда — часто опасная каналья на дуэли. Вот и получился, извините, исход такой пакостный. Я предлагал мириться, да Рингенау не захотел.

— Мг-м. Не захотел, вы говорите?

— Да, я говорил об этом перед началом дуэли… и отказался Рингенау. И зря отказался, между прочим.