Через пару часов деревня пылала как свеча, везде, точно подстреленные белые пташки, лежали убитые и опозоренные прекрасные девушки рядом со своими милыми мужьями и женихами. И кровь их смешалась, кровь, которая должна была смешаться только в их детях. Наглые руки железных людей вытаскивали из горящих хижин добро, рвали его на части, и это напоминало стаю волков, дерущихся у трупа убитого ими оленя. Часть рыцарей погналась за теми, кто успел убежать из деревни, рубила убегавших, и ни один из жителей не успел добежать до леса. Тогда враги вытащили из огня бочки с вином и медом, разбили их и начали свой отвратительный пир среди горящих хижин и трупов. Связанных жителей, ничтожную кучку, бросили тут же в пыли, и когда напились, начали резать и их. Разгоряченные вином, пламенем пожарищ, бойней и солнцем, пылавшим вовсю, они, уже обезумевшие, начали подставлять свои шлемы под струи крови, хлещущие из перерезанных шей жертв, и пили эту кровь, выливали содержимое шлемов на руки и лицо. Страшные, похожие на диких зверей, все в крови, с горящими глазами — они были ужасны и, казалось, неуязвимы.

К полудню они совершенно перепились и, попадав среди мертвых, сами мертвецки пьяные, заснули, будто сделали доброе дело.

Ушла из огня только одна девочка, которой удалось спрятаться в кустах, и она поспешила в соседние деревни, чтобы поведать о том страшном, необъяснимом, что постигло деревню у леса. Ей удалось добраться туда без препятствий.

Деревни снялись с мест и перекочевали вглубь страны. А в опустошенной деревне, после того как враги двинулись дальше, было мертво как на кладбище, или правильнее, как в могиле. Черные дымящиеся руины тянулись там, где был ряд цветущих хижин, обожженные стояли сады и везде лежали трупы убитых. Некому было плакать над ними, мать не рыдала над трупами детей, не утирал своей седой бороды отец, не плакали дети над родителями своими, некому было плакать, ибо все были мертвы, только вороны, которые, очевидно, всегда следовали за черной стаей врагов, каркали над пожарищами. И было все мрачно, горе и смерть ворвались в светлый мир любви и надежд.

А враги как буря врывались в соседние деревни, и везде было то же самое, только народ при виде этих свор бежал в леса, не ожидая нападения. Но теперь бежать было некуда, да никто и не хотел оставить страну, которую он создал своими мозолями. Даже если бы они ушли, враги все же рано или поздно нагнали бы их и там.

И в народе заговорила гордость: нельзя было оставить врагам землю, которую они полили своим потом, которую они сделали светлой и счастливой, на которой жили их деды и должны были жить их внуки и правнуки. Нельзя было отдать им на растерзание свое счастье, свою жизнь и жизнь своих детей. И в народе заговорила злоба, и в народе родилась месть. Да будет проклят тот, кто возбуждает ее в людях, да будет проклят тот, кто уничтожает плоды человеческих рук и его бессмертного светлого ума. И люди решили, что если звери терзают людей, то их нужно убить, даже если эти звери — люди. Страшен бывает гнев народа. И с этих пор за черными зверями следили десятки внимательных глаз. А железные люди рассыпались по всей стране, везде грабя, уничтожая и сжигая хижины, и везде царили кровь, ужас и ад.

В деревню у Глубокого брода они ворвались перед вечером и все жители, не ожидавшие набега, были убиты у своих хижин. И опять хижины были сожжены, сады вырублены. К ночи они, по своему обычаю, перепились и повалились, мертвецки пьяные, вперемешку с трупами. В это время из лесу появились люди, угнали их лошадей, в то время как другие принялись за избиение спящих. Их дубины действовали как нужно даже через самые крепкие панцири, через которые с трудом мог бы проникнуть меч.

Когда в лагере черной своры поднялась тревога — было уже поздно. Они не имели той подвижности без своих коней и куда они ни метались — везде встречали кольцо огня и гневные, суровые взоры людей лесной страны. Тогда, как это всегда бывает с слишком жестокими людьми, они проявили себя как трусы и начали кричать, но люди, потерявшие так много, не имеют в сердце жалости. Короткий бой превратился в страшное избиение, и в лужах крови отражался дымный огонь пожарищ. От страха у обреченных началась медвежья болезнь и стало трудно дышать от запаха, который присоединился к запаху гари. Вскоре с ними было покончено, из всех врагов не был пощажен ни один. Так кончилась эта страшная резня у Глубокого брода.

Казалось бы, все кончилось, но это было не так. Старики знали нрав этих людей, и по всей стране мчались гонцы с приказом прекратить ковать заступы и начать ковать топоры и мечи. Излишки орудий труда тоже перековали на мечи, и страна, запылавшая огнем гнева, вскоре вооружилась вся.

И опять около года страна была спокойна, и зарастали понемногу раны, нанесенные нашествием, только никто не мог вернуть убитых жен и детей, только никто не мог залечить раны, открывшиеся в душе народа. Время — лучший доктор для души, понемногу люди стали забывать об ужасе вражеского нашествия, лица «железных людей» тоже притупились, но народ был уже не тот — он не мог веселиться как прежде, чувствуя меч, занесенный над его головой, чувствуя, что змея, затаившаяся где-то далеко за безбрежными пущами, каждый миг готова опять ужалить страну. Песни стали не те, люди всех возрастов готовились к тому, что деревни опять запылают.

Юноши, любимой забавой которых стало теперь фехтование тупыми мечами, огрубели, и в глазах их появилось что-то такое, чего не было раньше — гордая и суровая твердость. Они решили не отдавать врагу своего неба, своего солнца, милой земли своей, улыбок женщин своей страны и биться за них до последнего и лечь костьми — если этого потребует их народ.

Опасения их не были лишены основания. Когда наступила следующая весна, вновь над страной нависла угроза. Дозорные, которых теперь было много в темном лесу, донесли, что враг приблизился вновь к границам страны и скапливает в один кулак свои черные своры на расстоянии двух переходов до деревни, сожженной ими в свой первый набег. И тогда распорядитель работ взял на себя роль Верховного вождя, а от его ставки темной ночью пронеслись гонцы с горящими факелами в руках. Они летели по всей стране, неся в руках горящие ветви и стуча по дороге в окна всех хат с криком: «Огонь! Огонь!» И везде во тьме хлопали двери и выходили черные тени людей с блестящими полосками мечей на плечах. И везде мчались к Темному Бору отряды всадников, и везде кузнецы клепали косы, ковали мечи и топоры, и огонь бухал в трубы кузниц, разносясь яркими искрами в ночи. Эта рать людей в белых рубахах без лат, только с железными полосами, прикрывавшими грудь, с мечами, топорами, вилами, косами, сидящая на лошадях, была сильна своим желанием драться до смерти, своей волей, своим железным гневом, который должен был пасть на головы врагов, своей ненавистью к врагам милой земли.

Две ночи стояли войска у Темного Бора, и на третий день враги явились. Они высыпали из леса, как и раньше, стремясь дорваться до богатств страны, но встретили на опушке леса железный отпор, железный заслон, мешавший им. Они отощали от долгих странствий по лесам и горели желанием пить кровь, желанием жрать. Но лесные люди дрались не за хлеб, а за свою светлую древнюю землю, готовые всегда окропить ее своей кровью, как раньше поливали ее своим потом. Они бросились на врагов, как лесной пожар на чащу деревьев, и руки их, привыкшие рубить лес, теперь рубили врага. Те слишком поздно поняли, что тот народ, который видели двое их сородичей, стал уже не тем, а когда поняли — перестраиваться было уже поздно. Десятками клиньев врубилась в их ряды конница лесных людей, и хотя латы их были крепки, но трещали, как яичная скорлупа, под топорами тружеников. Лязг мечей, топоров, вой убиваемых врагов и крики победы с той и другой сторон слились в многоголосый рев. Кружились в водовороте битвы и постепенно падали штандарты врагов и, наконец, самое знамя их с ликом человека в терновом венце упало, подрубленное парнем, у которого враги год назад убили невесту и сердце которого было теперь сделано из камня. Все слабее становились крики: «Хух! Хух!», и все более властно царствовал над полем вопль: «Огонь! Огонь!»