Паличка галантно изогнулся и ответил Штипперу комплиментом на комплимент:
— Да, да, я согласен с вашим мнением. Мы, славяне, конечно, зря вяжемся с вами, раз вы сами себя так рекомендуете. Прощайте.
— Черт бы вас побрал! — рявкнул Штиппер.
— Я уже говорил вам, что мне не придется драться за неимением противника. Но может быть, вы согласитесь его в этом деле замещать?
Штиппер и Гартман молчали. Тогда Паличка весело бросил им: «Адью!» — и быстро пошел к карете. Но на ходу он не удержался и сказал, обернувшись:
— Я вам не буду помогать. Авось вы сами справитесь со своей убоиной. Лето. Боюсь, что окорока скоро завоняют.
Он с хохотом ввалился в карету вслед за Яном и завопил: «Гони!» Кучер погнал, и скоро карета Штиппера скрылась из глаз. Они выехали на большую дорогу и поскакали быстрее. Ян чувствовал себя легко. Только теперь он понял, какой опасности ему удалось избежать. Его чувство могут понять все, кому приходилось мальчишкой драться и с успехом выйти из неприятного положения. И жаль врага, которому разбил нос, а все же хорошо, и нервы как-то по-особому отдыхают. А карета мчалась.
Они проехали уже довольно много, когда Паличка сказал:
— А жаль, что вы его не укокошили. Придется, видно, кончать кому-то другому, и я боюсь, уж не мне ли.
— Зачем вам?
— Да вот, развязал язык. И всегда так бывает. Паличка бретер, Паличка дуэлянт, а Паличка самый безобидный человек, да только его к дуэлям вынуждают.
— А вы его оставьте на меня, — сказал загордившийся Ян.
— Но, но, наша детка попробовала и не отстанет до второго младенчества. Это опасная вещь, нечего вам на нее нарываться. Вот что. А недобитую скотину кто-нибудь добьет. Ну, а вам придется все же бежать из города.
— Зачем? Разве мы не дрались честно?
— Так-то оно так, а все же вы славянин, а он — потомок песьеголовца. Вот в чем дело.
— Какая подлость.
— Хватит возмущаться. Это в порядке вещей. Вон и Марчинский не возмущается, хотя ему и скучно, и выпить давно пора.
— Хотите ко мне?
— Нет, ему лучше в кабак. Такая у него натура поэтическая. Кстати, вам есть куда ехать?
— Да, есть лесник в Боровине, есть дядя Петр в Жинском краю. Только…
— Вы езжайте сначала в Боровину, а оттуда вас никакой черт не выковыряет. Потом, когда уляжется — к дяде. Месяца полтора — и все.
— Но я не поеду.
— Не сметь! — рявкнул Паличка. — Попробуйте только. Слышите, все еще палит Золан. Хотите туда сесть? Нет, вы как хотите, а я из вас эту дурь выбью. Вы — поедете. И чем скорее, тем лучше. А вот и ваш дом.
Марчинский встрепенулся, подал Яну руку и стал говорить о том, какой он честный малый и как глупо ему погибать: «Ведь вы понять должны, что эти собаки вас убьют. Вам жить надо. Я чуть-чуть старше вас, но я пьяница, я никуда не годный человек, а вас я прошу уезжать поскорее. Я не вижу пути, оттого и пью, а вы его найдете».
Поблагодарив его и Паличку и все же твердо решив не ехать, Ян стал вылезать из кареты.
— Подождите-ка, — сказал Паличка. — Вот возьмите-ка мой адресок на всякий случай — как говорил всем мой знакомый, врач по венерическим болезням.
И, засмеявшись, Паличка захлопнул дверцу кареты. В следующий миг карета покатилась по улице и исчезла за поворотом.
Ян спрятал адрес в карман. Потом медленно пошел по тропинке к дому.
«Нет, он не убежит. Зачем ему бежать, разве он преступник? Зачем это нужно? Ведь есть же в мире справедливость!»
Когда он ступил на порог, Анжелика встретила его с тревогой, но увидев, что идет один, успокоилась и подала ему два письма. Одно было от Нисы, другое написано неизвестной рукой.
Ян прошел в комнату, попросил поесть у Анжелики, и когда она принесла ему завтрак, сел за стол с письмами в руке. Сначала от Нисы. Он распечатал розовый конверт и вытащил листок сероватой, очень гладкой и блестящей бумаги. Листок пахнул чем-то незнакомым и волнующе сладким. У Яна шевельнулось сердце каким-то странным чувством, даже не любовью, а невероятным чувством близости, ласковым до слез. Он помедлил немного и развернул листок. Глаза его побежали по черным, детским строчкам.
Ниса писала: «Дорогой мой, любимый. Я теперь уже не стесняюсь называть тебя так. Ты мой, понял, ты мой навсегда. Я молилась Мадонне, ты не можешь быть убит или ранен. Но я прошу тебя уехать на время из города. Это необходимо. Вчера я спросила у отца, что может случиться, если ты убьешь Рингенау на дуэли. Он ответил, он очень жестоко ответил, я не могу сказать тебе этого. Он говорит, что тебе как славянину грозит в случае благоприятного для тебя исхода тюрьма и ссылка, если ты не догадаешься бежать, пока это дело не уляжется. Я сделаю все для тебя, мой любимый, но теперь беги, беги без оглядки, пока они не схватили тебя. Слышишь, я прошу, я требую, чтобы ты бежал. Не отвечай мне, отец очень зол, что ты поднял руку на отпрыска знатного рода. Любимый, беги. Я не хочу, чтобы ты умер или вернулся ко мне стариком. Я люблю тебя, я хочу тебя. Ты умный, добрый, ты послушный мальчик. Беги».
Подписи под письмом не было. Ян задумался. Он встал и начал пить вино прямо из графина. Ему было больно уходить, очень больно, он любил ее. Полупьяный от волнения, не от вина, нет — он прижался лицом к ее письму на столе и начал шептать какие-то ласковые слова. Потом приподнялся, твердо сжал губы и сказал: «Милая, я уйду, но мне мне оч-чень, о-о-ч-чень тяжело. Что же делать, я уйду, раз ты меня просишь, я уйду, хорошо. Ниса, Нисочка, что же мне теперь без тебя делать?»
Он распечатал второе письмо, тоже без подписи, по нему бежали короткие кривые строчки, загибающиеся в конце вниз.
«Вы меня не знаете, да и не нужно знать. Я студент нашего университета. Теперь вы, конечно, уже не можете помочь, вам нужно самому бежать, как я знаю, но помогите ему хоть продуктами. Дело вот в чем. Вашего друга Багу вчера арестовали за дебош на улице (он искалечил одного филера и избил другого), а на самом деле за то, что оказал помощь вдове мятежника, у которой умер ребенок. Она улизнула из их лап, и они закатили Вольдемару полтора месяца тюрьмы».
Ян встал и, как мертвый, упал на кровать. Что же это? Багу-то за что, за что его, простого, милого, доброго человека. Что же это за страна, что же это за угнетение. Боже, боже. К черту. Что же Бог, за чем же он смотрит? Сволочи, идиоты. Пусть его гонят, пусть, но Багу за что? Бага, Бага! Нет, в такой стране все может случиться. Могут и его схватить, хватит у них наглости и на это. Тут говорят о свободе личности. Нет ее, нет, нет и нет. Нет, бежать отсюда, пока цел. Взяли Багу, могут и его. Ни за что! Эх, люди, люди — свиньи. А Бага, милый Бага в тюрьме, Бага, такой веселый, такой честный, сидит за решеткой.
Ян схватил письмо и бросился на теткину половину.
— Тетя, я уезжаю! — Она в тревоге поднялась с кресла. У нее удивленно открылись глаза:
— Куда? Зачем?
— Еду. Куда — не знаю. Вы помните, я уже давно говорил вам о намерении проехать по стране.
— Ян, мальчик мой. Я вижу — тут что-то не так. Но что же это, что? Скажи, не лги.
Ян низко опустил голову. Она продолжала:
— Ян, я требую от тебя честного признания. Тебе что-то грозит?
— Да, тетя, — с трудом ответил Ян, — дело в том, что я убил… нет, не убил, а смертельно ранил на дуэли сегодня утром Гая фон Рингенау.
Тетка вскрикнула и без сил опустилась в кресло. Она ловила ртом воздух.
Ян кинулся к ней на помощь. Но она справилась с собой и ответила:
— Не надо. Но почему это? Ведь ты был всегда тихим, миролюбивым мальчиком.
— Да, я миролюбивый, — упрямо наклонив голову, ответил Ян, — но сейчас я не жалею, что я ранил его, а жалею, что не убил. Этим сволочам вольно смеяться над человеком, над его национальностью, задирать на балу, когда ты мирно танцуешь со своей любимой девушкой. Они считают, что им все дозволено. Они заразили чахоткой Шуберта, взяли в тюрьму Багу, хотели убить меня — эти солдафоны. И жаль, жаль, тысячу раз жаль, что не убил этого бурбона. Чему же вы меня учили, тетя? Ведь не все благополучно в мире, теперь с меня как маску сняли. За два дня я увидел много несправедливого, так много! Почему вы скрывали это от меня? У нас много плохих людей, верно?
