Лошадь посмотрела на его искоса с видимым удивлением большими влажными, как каштаны, глазами, и Ян сам рассмеялся над своими мыслями.

— Ах, да не все ли равно. Я человек — вот что, а вовсе не бакалавр, и должен, по сути дела, бегать по лесу и ковырять землю. А эти оболочки — все ложь, все ерунда. И стыдно их носить, и стыдно лгать. Я просто человек, и душа у меня человеческая. А все это — и дуэль, и бал, и Нерва, и тюрьма — гадость. Почему они есть? Стыдно лгать. Все это ерунда. Ах, вот это прелесть, — и он перевел глаза на дерево. Огромный комель с острыми щепами торчал высоко в воздухе, туман расходился волнами, проглянуло солнце и зажгло внутри каждого куста целую иллюминацию, целую гамму капелек. — Вот щепки на комле и на отломанной части совпадают, — подумал Ян, — а снова соединить их нельзя. Так и я, где-то совпадают выступы и впадины жизни и смерти, а не соединишь. Смерть. Что такое смерть? Ах, все ерунда. А вот это прелесть, эта жизнь и эта смерть нисколько не уродливые.

А дерево менялось на глазах. Деревья стряхивали на него дождевые капли, будто плакали, зажглось множество капелек-солнц, и уже заливались, пели, голосисто чирикали в листве какие-то глупые и восторженные пичуги. Заливались, пели самозабвенно, ничего не зная ни о жизни, ни о смерти… Яну вспомнилось:

И он снова засмеялся. Лошадь сердито тряхнула головой и перестала смотреть в сторону глупого пустосмешки.

«Нет, все ерунда, — подумал Ян, — хорошо жить на свете и хорошо умереть, если смерть хорошая (он не хотел сознаться, что лжет сам себе, будто смерть на дуэли почетна и хороша, на самом деле считал, что наоборот, что дуэль — вещь пустая и ненужная). Зачем убивать друг друга, если не чувствуешь вражды к врагу. Вот дерево — это да. Это красиво. Нет, я человек, и душа во мне человечья… и — не надо лгать».

Он с удовольствием повторял эти полюбившиеся ему слова и уже готов был объявить, что отказывается от дуэли, но тут Паличка потянул его за рукав и сказал: «Пора!»

Ян послушно стал на свое место и вытянул руку с рапирой вперед.

«Зачем мне убивать его, если я не чувствую к нему ненависти, — подумал Ян. — Мне даже жалко его. Он не видит, не понимает того, что вижу я. Вот дерево. Вот лошадь. Они все у-умные, они живут, они чувствуют себя звеньями всего сущего. Если убить хоть кого-нибудь — рассыплется цепь. А он не видит этого. Почему он ниже всех? Нельзя убить. Все живет и все хочет дышать. Убить можно только паразита, который присосался к какому-то звену цепи и сосет из него соки. Это да. А этому надо разъяснить. Ведь они все дышат… И цепь может рассыпаться».

— Эй, Ян! — крикнул Паличка. — Ты заснул, что ли? Сейчас начинаем.

У Яна оборвалась нить мыслей, и он вытянул руку опять вперед, недоумевая, почему он должен убить того, кого не хочет убивать. Ах, да, иначе тебя убьют. Ну что ж, игра стоит свеч. Каждый хочет дышать. Но только как же это рассчитать, куда ткнуть этой проклятой рапирой. «Ну и ну, — удивился он. — Вот взять и ткнуть. Ну ладно, будем защищаться. Однако что ж это они так долго не начинают?»

Как раз в это время Штиппер хлопнул в ладоши, и Ян не успел опомниться, как Рингенау налетел на него. Рапира блеснула в воздухе, Ян отступил скорее машинально, чем рассудочно, и Рингенау пролетел мимо него. Он увидел встревоженное лицо Палички и подмигнул ему. Рингенау опять налетел, все ахнули, злобной яростью сверкнуло лицо Гая, рапира скользнула по чашечке рапиры Яна и оцарапала ему руку у локтя.

— Что вы делаете? — в ужасе крикнул Паличка.

Но теперь Ян знал, что делать. Он уже не думал о грехе убивать живое. Он видел только скотское лицо Рингенау, понимал, что тот рад бы убить его, несмотря на его светлые мысли, видел его оскаленный рот и понял, что это — паразит, что он рад сосать соки из живущего. В ту же минуту он упал на колени и сделал поистине кошачий по ловкости выпад в живот Рингенау, тот едва уберегся и тотчас направил удар в лицо Яну, который едва успел отвести его левой рукой в кожаной перчатке, неизвестно откуда взявшейся на руке (он не помнил, во всяком случае, когда ее надевал). Это было сделано чертовски ловко, и Паличка даже крикнул: «Браво!»

Рингенау налетал яростно, Ян оборонялся стойко, хотя и неумело, делая опасные выпады. Несмотря на это, Гай успел зацепить ляжку. Тогда Ян взбесился, кровь ударила ему в голову, и он сам перешел к нападению. Некоторое время слышен был только лязг оружия. Все застыли, Марчинский заткнул пальцами уши.

Левша очень опасен в схватке. Он бьет вовсе не оттуда, откуда ждут удара, и только большое самообладание и искусство могут его обезвредить.

Но не менее опасен и полный невежда в фехтовании. Он держит рапиру, как палку, он не знает приемов, но защищается и нападает хорошо, если силен и ловок. Ян был именно таков.

Человек всегда склонен к механической работе. Когда работа (в том числе и фехтование) превращается в затверженный процесс — он очень туго воспринимает малейшие изменения в ее ходе. Положите какой-либо инструмент на другое место, заставьте его изменить ход работы, и он с трудом будет к нему приспосабливаться, чтобы снова механизировать память, привыкнув к новым особенностям… Так было и тут. Один дрался как ремесленник, твердо и заученно отбивая знакомые удары и пугаясь и теряясь от незнакомых, другой дрался как художник, всякий раз измышляя новый прием и требуя на него нового способа обороны. Вскоре Гай понял, что затверженные приемы атаки и обороны ничего ему не дают, и стал все больше отступать от них. Поединок превратился в сражение двух невежд. На этом пути должен был пасть тот, у кого оказалась бы слабая в придумывании голова. Гай, сбившись с приемов, начал драться нелепо. Он судорожно цеплялся за старые, всем известные приемы, а они были неэффективны. В этом бою все преимущества имел Ян. Художник должен был побить ремесленника, но практика — великое дело, и Яну было трудно, очень трудно.

Лязг оружия продолжался, они бились с остервенением. Ян прыгал как одержимый, бил, отражал удары, снова бил. Гай терялся и недоумевал, начиная терять присутствие духа. Ян отступил от ловкого удара, но под ногу ему попался оголенный, скользкий кусок земли, он поскользнулся и упал. Рингенау налетел на него как буря.

«А-а…» — вздохнул Паличка и закрыл лицо руками. Когда он отнял руки — ничего как будто не случилось. Очевидно, Ян метнулся в сторону и опять встал на ноги. Опять послышался сухой треск оружия. Они кинулись друг на друга еще яростнее.

Но бой должен был скоро закончиться. Обе стороны устали и все чаще совершали промахи. Штиппер и Гартман с удовлетворением любовались схваткой, они не сомневались в ее исходе. У Яна было уже две царапины, у Гая пока ни одной, если не считать дыру в рейтузах, сбоку от поясницы. Противники тяжело дышали, но Ян все так же делал опасные выпады, и так же неуклюже отбивал их Рингенау.

Ян видел его искаженное от злости лицо, но не боялся. Вот выпад, вот Рингенау отбил его выпад, ударил по чашечке рапиры и от ушиба онемела рука. Рингенау отбросил его рапиру в сторону, отступил на шаг и ринулся на Яна, направив острие в сердце. Ян увернулся, и когда Гай был совсем близко, заметив место, не защищенное перчаткой, смело ринулся вперед, упал на колено и воткнул рапиру в грудь Рингенау. Тот попытался достать его, но Ян нажал сильнее, что-то хрустнуло, и Рингенау повалился навзничь.

Рапира выпала у него из раны, и сразу хлынула кровь, расплываясь пятнами по щегольской куртке со шнурами, чуть пониже правого эполета. К нему подбежали, начали раздевать, а Ян смотрел на него с раздутыми ноздрями и искривленным ртом. Потом он поднял рапиру и отошел к своей карете, глядя, как Паличка, Гартман и Штиппер возились возле тела.

Наконец Штиппер сказал:

— Он не убит, но рана опасна. Очевидно, задето правое легкое. Сволочи.