Сейчас Сашко гнулся как жердь. Трехлинейка висела за плечами, на его длинной фигуре она казалась куцым карабином. И вдруг Хан как-то странно взмахнул руками, остановился. Василь уже подумал, что Сашка догнала пуля, но тот вытянул руку в сторону и закричал:
— Смотрите, смотрите, вон!
Все поглядели туда, куда показывал Сашко. Далеко-далеко по луговой дороге мчался запряженный парой коней воз, на нем густо чернели шинели, а за возом — пятеро черных велосипедистов. Партизаны поняли — их обходят. Сейчас полицаи достигнут кургана, залягут за ним. Установят пулемет.
Подстегнутые выстрелами, снова побежали, но теперь уже не прямо к лесу, а левее, в сторону Кукшина болота.
— Куда же вы, за мной — крикнул Тимош, он все-таки намеревался проскочить между курганом и болотом, но, увидев, что за ним бежит только Женько, да поодаль Василь с Марийкой, тоже свернул к болоту.
Кукшино болото — большое и глубокое, оно круто спадало с этой стороны и холмилось кочками до самого леса. Только осока да кое-где — кустиками — бульба-камыш и рогоз. Говорят, когда-то, еще при панах, болото хотели осушить, прокопали по нему три канавы, но вода в них не пошла, и они заилились, обросли камышом и ивняком. Сейчас канавы поблескивали глубокой синей водой, тут и там от них разливались широкие плесы. Разливались только вправо, левая же сторона, куда бросали когда-то землю, была выше, холмистее. Партизаны шли по левому берегу центральной канавы. Вода здесь достигала им до колен, но когда кто-нибудь оступался, то сразу проваливался почти по пояс, а то и по плечи. Над ними шумел тростник: когда дул ветер, длинные седые метелки клонились в одну сторону, казалось — это кланяются кому-то незримому старые деды, плескалась вода. Теперь они не видели ничего, только стволы винтовок идущих впереди да белое безоблачное небо, в котором медленно тянулась к лесу вереница цапель. Василь хорошо знал Кукшино болото. Зимой здесь косили по льду тростник, сухую пожухлую осоку — нежар[15], ловили рыбу. Он тоже немало нарубил здесь лунок и выволакивал узким густоплетеным сачком на синий, в пузырьках лед жидкий ржавый ил. В том иле хлопали хвостами жирные золотистые караси. А в канавах водились щуки. В прорубь опускали сачок и ждали. От удара щуки он содрогался, и надо было быстренько тащить сачок наверх. Порой между рыбаками и косцами возникали споры, которые кое-кто пытался разрешить топорами и косами. Тростник и осоку с болота надо было вывозить только по льду, и косцы не разрешали долбить проруби. Рыболовам же было наплевать на осоку и тростник, они рушили лед и ставили сети, вентери.
В этих канавах ловили и вьюнов. Но уж почему-то только к весне, и только в оттепель. Канаву перегораживали листовым железом, во льду прорубали лунки (тяжелая, адовая работа — лед ведь толстый, крепкий), шли с одного края, били в воду бурхачками. И чем ближе подходили к запруде бурхальщики, тем сильнее закипала вода в проруби возле запруды. Вьюнов вычерпывали небольшим сачком и ссыпали в мешки, а потом их завязывали и бросали на лед. Мешки шевелились, шуршали, пока мороз не останавливал жизнь этих юрких рыбин. Дома, высыпанные из мешка в корыто, вьюны оттаивали, и снова вскипал черный живой водоворот, который гасили солью.
И тростник, и щуки, и вьюны — все такое домашнее, мирное, оно так страшно не вязалось с пулями, что Василю даже подумалось: может, ничего этого в прошлом и не было, может, это болото от века подстерегало их жизни.
Василь мысленно был на стороне Тимоша. Хотя укрытие в камышах казалось таким надежным, таким заманчивым, но выйти из него было некуда. Высокий крутой берег тянулся далеко справа, слева Кукшино болото смыкалось с Козьим, огромным, длинным, — до самого леса, но мелким, безлозным, бескамышным. Только редкие кустики ракит да отдельные островки зеленого ситняга. Козье болото не могло укрыть партизан.
Все это раньше других сообразил Сашко Хан. Гонимый страхом, оторвавшись от всех, он брел далеко впереди, пугая уток и куликов. Он еще не вышел из камышей, только выступил на неширокое разводье, как откуда-то справа бахнул выстрел.
«Тю-и-и», — тонко простонала пуля, и большая стая уток поднялась в воздух. Вслед за этим загудел «дегтярев», и прямо перед лицом Сашка осыпалась горстка метелок. Хан бросился назад, разбрызгивая воду, ломая камыши и ситняг.
«Тю-и-и, тю-и-и», — стонали пули, а им жалобно вторили тонким писком кулики срываясь с кочек.
— Чего бежишь, как индюк, — прикрикнул Тимош. Он стоял по пояс в воде, большой, тяжелый, и единственная крутая-крутая морщинка прорезала его лоб. — Разойдитесь в разные стороны и не шевелитесь. Наблюдайте за канавой. Они могут пройти только по ней. — И, осторожно ступая, побрел направо.
Партизаны растекались в разные стороны. Становились, где погуще камыши, жались под кустами ивняка.
Василь и Марийка остались на месте. Марийка держалась Василя. Спасенная им один раз, она молча отдала ему всю свою веру, всю надежду. Ей было не так страшно, не так жутко, когда она смотрела на этот знакомый со школьных дней продолговатый профиль, на этот высокий, молодой, но с заметными залысинами лоб, на преломленную левую бровь, — казалось, Василь решает и не может решить сложную задачу, вот сейчас украдкой оглянется, спросит глазами: «Выходит?» — «Нет», — вздохнет она. А он уже рыскает по классу и все же спишет, но первой отдаст ей. Впереди них горбились худые плечи Хана в старенькой фуфайке. Хан залез чуть не по шею в глубокую колдобину, зачем-то отпустив и завязав под подбородком уши облезлой кротовой шапки. Может, чтобы не слышать пуль, посвистывающих вверху, или гомона на холме. Хан бросил школу еще в пятом классе, пошел молоковозом на молочарню, всякий раз, проезжая мимо Школы, останавливал пегую кобылу и вызванивал кнутовищем на бидонах марш свободы, а ученики выглядывали в окна и хохотали. Тогда он казался им смелым и остроумным.
Василь поймал себя на том, что изо всех сил старается уменьшиться, сжаться, что смотрит не вперед, а вниз, как будто от этого опасность получить пулю становится меньшей. С просвеченного солнцем ржавого дна поднимались пузырьки, к его ногам подплыла стайка рыбок — малюсеньких, быстрых и юрких, хрупких с виду, но живучих — выживали даже в таком болоте. На маленькую кочку выбралась зеленая жаба, пошевелила челюстями, вытаращила круглые глаза.
— И мы как жабы, — попробовал пошутить Василь и почувствовал, как жалка его острота и как неуверенно она высказана. И ему стало обидно за себя, он подумал, что все-таки ему не хватает чего-то, что есть у других, хотя бы у того же Тимоша. Стоит себе спокойный, словно бы даже равнодушный, только взгляд устремлен на канаву и черный глазок автомата нацелен туда же. На что он надеется?
Ни на что, просто схватил свою душу в кулак, зажал, чтобы не трепыхалась. А губы стиснул, чтобы не дрожали; холод донимает и его. Вон как посерел лицом.
Василь уже давно чувствовал, как у него покалывало икры и немели, будто слипались в один, пальцы ног, время от времени он старался шевелить ими. А ведь прошло еще совсем мало времени, впереди же… Что их ждет? Полезут полицаи в болото, вызовут немцев с минометами или пушкой, продержат в осаде до гибели? И сколько можно так выстоять? Болото сожрет их.
Он взглянул на Марийку и вздрогнул. Бледная синева густо легла на ее губы и проступила по всему лицу, казалось, кто-то размазал по нем чернила. Пальцы ее рук дрожали, и она сцепила их на груди. Марийка… Она не выдержит долго. Хотя старается не показать этого.
Василь оглянулся. Редкие кочки торчали низко, на них сесть нельзя. Но вдруг его взгляд наткнулся на ольховый пенек, торчащий из воды. Очевидно, в какое-то засушливое лето тут проросла ольха, но и она не смогла долго жить в воде, засохла. Кто-то срубил ее, и теперь из болота выглядывал лишь тонкий пенек. Василь вытащил из ила сапоги, медленно, стараясь не шлепать по воде, побрел к пеньку, взмахом руки позвал Марийку. Она подошла, не понимая, зачем он ее зовет. Василь забросил винтовку за плечи, положил правую руку на пенек, пальцами левой обхватил запястье, — совсем так, как их учили в школе на уроках Красного Креста делать стульчик.
