Утром, едва явившись на работу, он пошел к директору института. Его все-таки не хватило на «военное сопротивление», как он сам определил свой бунт против Одинца, но он решил его перехитрить. Тем более что это его намерение сходилось еще с одним, пришедшим Марченко в голову вчера вечером. Он чувствовал, что ему будет трудно провести эти две с половиной неопределенные недели в лаборатории. Он, конечно, не станет обрывать листья гороха или работать на центрифугах, а приниматься за что-нибудь другое, за новые проблемы тоже не сможет. Вот он и решил провести это время вне стен института.

— Павел Андреевич, я не использовал в прошлом году весь отпуск, — положил перед Корецким заявление. — И прошу отпустить меня на две недели сейчас. Если нельзя за прошлый год, дайте за свой счет.

Павел Андреевич повертел в руках длинную черную ручку и, уже приложившись к бумаге, спросил:

— А вас может кто-то заменить… На это время?

— Я где-то читал такую шутку: «Если вы думаете, что незаменимы, вспомните о кладбище. Сколько там лежит незаменимых», — ответил Дмитрий Иванович.

— Убедили, — сказал директор и подписал заявление. — Вы будете дома или поедете куда-нибудь? — спросил, уже провожая Марченко к двери.

— Наверное, поеду в «Бережок», немного отдохну, порыбачу.

— Ни пуха ни пера! — напутствовал Корецкий.

Он вложил в эти обычные слова немало теплоты, и Дмитрий Иванович ответил тоже с чувством:

— Могу заверить — ни того, ни другого не будет. И все же — к черту.

Дмитрий Иванович поехал не в институтский «Бережок», а в село Соколовку на Десне, где уже дважды отдыхал с Ириной и детьми. Сел в Киеве на «ракету», и через пять часов сошел в Моровске, в семи километрах от Соколовки, куда добирался по глубокому песку попутным грузовиком. Он рассчитывал побыть в селе две недели, а потом наведаться в Киев и, независимо от того, как закончится эксперимент, вернуться в Соколовку с семьей… Он забрал бы их сейчас, но Андрей отбывал производственную практику.

Шофер подвез его прямо к хате деда Онышка, у которого Дмитрий Иванович квартировал оба раза и где останавливался, вырываясь на два-три дня порыбачить. Хата деда Онышка, могучего полещука с широкой бородой, густыми бровями и большим, в красных прожилках носом, похожего на полещуков с лубков и из летописей давних времен, стояла на самом берегу Десны. Однако не дед ставил ее так близко к воде, а вода подошла к хате. Десна, мчавшаяся среди широких лугов, в этом месте круто выгибалась к селу, в половодье подмывала высокий правый берег, уже проглотила две улицы и наступала дальше, — улица, по которой шофер подвез Дмитрия Ивановича к хате, обрывалась прямо в воду, шофер разворачивался осторожно, тычась носом и задом машины в низенькие протрухлявевшие тыны. Однако дед Онышко не паниковал. С достойным зависти спокойствием и практицизмом промерил метром огород, который постепенно глотала вода, а также сад и двор и, подсчитав, сколько отхватывает она от огорода за весну, сказал бабке, что на их век хватит. Усадьба деда для песчаного Полесья богатая — хлев и сарай, и две раскидистых шелковицы за ним, и яблони, и груши, и вишни. Хата уже старая, но под железом, и пристройка с южной стороны, которую дед сделал, когда женился старший сын Микола. Через несколько лет тот переехал в Чернигов; поставил себе хату в соседнем селе, где работал механизатором, их младший, Гриць, а дед и бабка остались одни. Летом они сдавали «дачникам» пристройку, не столько для денег (хотя и это принималось во внимание), сколько потому, что так делало все село. Его почему-то особенно облюбовали для отдыха киевские медики, в июле и августе там были заняты не только все свободные комнаты и каморки, но даже в садах белели палатки. Наверное, эти киевские медики понимали толк в преимуществах отдыха именно в Соколовке: целительная деснянская вода, широкое приволье лугов, где от медового запаха цветов и трав кружится голова, а по ту сторону села сосновый бор, а за ним смешанный лес.

В пристроенной к хате комнатушке, смотревшей в сад и на Десну, был отдельный ход с крылечком и крохотной верандочкой, — там оба раза роскошествовал с Андреем и Маринкой Дмитрий Иванович. Пристройку занял он и сейчас — заранее написал Онышкам, что приедет с семьей на лето. Он не только квартировал у них, но и столовался, и не чувствовал от этого никакого неудобства, хотя поначалу, в первый их приезд, бабка Варвара и слушать о таком не хотела: «Вы люди столичные, ученые, а у нас харч простой, крестьянский». А потом убедилась, что Дмитрий Иванович человек не только деликатный, но и простой, «неразборчивый в еде», и охотно кормила его пшенной кашей, варениками с вишнями, рыбой, которую тут никогда не жарили, а только варили и подавали на стол целиком. На усадьбе Онышков Дмитрию Ивановичу особенно нравились две шелковицы, они напоминали ему шелковицы в их огороде, манил лес, точнехонько такой, как и у него на родине. Дважды они ходили с дедом Онышкой за маслятами и приносили полные корзинки. Ловли удочкой дед Онышко не признавал, и на этот промысел Дмитрий Иванович ходил один. Рыбалил он не под кручами, где удило большинство дачников, а на лугу, под кустами ивняка. Правда, этим летом рыба ловилась плохо. Зато луг, бесконечный, сине-голубой, с сочными, перестоявшими травами, был весь его. С камышами, с чистыми, заросшими у берегов кувшинками озерцами, с коростелями, с куликами и неугомонными крачками.

Дмитрий Иванович шел по узенькой торфяной дорожке, пружинившей под ногами, по грудь в цветущих травах луга, в котором лежала, дремала у самой земли первозданная тишина, и думал о том, какие никчемно мелкие перед этой тишиной, перед этими строгими берегами реки любые заботы. Когда у него в мыслях впервые стали рядом беспредельность лугов, вечное течение реки и Одинец (почему-то именно Одинец), он расхохотался как сумасшедший. Это были столь несоизмеримые величины, что ставить их рядом невозможно.

Дмитрий Иванович чувствовал, как перед этой тишиной, перед вечным течением реки и беспредельностью лугов уменьшалась и его беда, он как бы вытащил ее и разостлал среди зеленых трав. Луга умирали и возрождались тысячи лет, это был круговорот жизни, и он сам, Марченко, входил в этот большой круговорот природы, был рожден, чтобы жить на берегу реки, ловить рыбу, топтать траву, — так прожили до него тысячи поколений людей, и он тоже мог прожить так… Он подумал о том, что, видимо, наш разум — это одно, он может развиваться бесконечно, постигать все более сложную информацию, а наша душа, то есть то, что отстоялось веками, природой, — волнения, боль нервов, — нечто совсем другое. Мы вспыхиваем в гневе и плачем от нежной музыки, нас волнует зеленый шум луга и крик чайки, но мы не можем с помощью чувств хотя бы попытаться постичь те бесконечности и бездны, которые подсовывают нам гипотезы и собственная фантазия.

Гипотетическая наука все время толкает нас, может, и к справедливой, но чуждой духу человека мысли, что мы, мол, только белковые образования, одно из множества возможных образований. Что где-то там, в просторах вселенной, могут лежать и наверное лежат во много раз более развитые цивилизации, целые мыслящие миры. Но она не задумывается над тем, почему нам так хорошо среди нескошенных трав и почему мы плачем от тихой песни. Те же гипотезы пугают человека беспредельностью пространства и времени, тем самым умаляя его самого. Природой отмерено человеку определенное время, и даже если он когда-нибудь найдет возможность продлить свою жизнь, бог знает, будет ли человек счастлив уже при одной только мысли, что эта возможность получена силой.

Все эти размышления не мешали Дмитрию Ивановичу думать о том, какая это беспредельная и целительная река — жизнь, как мудро она устроена. Она — беспрестанное течение, бесконечное чередование красок, звуков, чувств. И какой же немудрый он сам, ведь для него жизнь чаще всего — зацементированный канал. Для него жизнь — вечные будни. Праздники он отодвигает «на потом». Он сначала поработает в будни, сделает много, заработает себе право на тот праздник. Он станет известным ученым. Он тогда получит… Ну, материальные блага его не занимали. Он и сейчас с презрением смотрел на тех, кто скупает изделия из золота, достает какую-то особую мебель и ковры. А вот женщины… Их будет покорять его авторитет, его слава…