Дмитрий Иванович предвидел всю сложность разговора с Юлием, добрых полчаса ковал сталь для своего голоса, но когда заговорил, сам услышал в нем жалобные нотки.

— Юлий, — оказал он, — тут ко мне приходил муж Веры Гресь. Он жаловался и угрожал… Ну, дело не в этом. Вы понимаете, как это… в одной лаборатории… Вера — женщина замужняя…

Марченко заметил, как побледнел Юлий, — закурил сигарету, сбил в пепельницу пепел, хотя его нагорело совсем мало, и продолжал, глядя куда-то в сторону, мимо Юлиевой головы:

— Я уже не говорю о каких-то моральных нормах. Но, признаться, никогда не ожидал такого именно от вас. Подумайте… Ваша жизнь, ваше будущее…

— Я никому не позволю вмешиваться в мою жизнь. И в мое будущее! — сказал Юлий и встал. В его словах действительно позванивал металл, тот металл, которого не выковал для себя Марченко. И это страшно удивило его. И даже рассердило.

— Вы думаете, мне приятно вмешиваться? — взлетел его голос до крика. — И что же прикажете делать?..

— Ничего, ничего, — повторил Юлий и зачем-то прижал руки к груди. — Я люблю ее. Люблю! Вы понимаете! И она… — он еще сильнее покраснел, — тоже любит меня.

Дмитрий Иванович увидел, как в глазах Юлия загорелся ясный голубой свет, как Юлий весь вспыхнул, словно бы засветился изнутри.

— Это уже давно… Я боролся с собой, — сказал он, понизив голос, и Марченко понял, что Юлий делится с ним самым сокровенным. — И ничего не мог с собой поделать. Что же мне — топиться? По-другому я не умею. Вы же, наверное, не станете учить меня той морали, которой учил Бабенко: мол, поиграй и забудь.

— Я вас понимаю, — тихо сказал Дмитрий Иванович. Он уже не замечал, что на сигарете нагорело на полпальца пепла и что он вот-вот упадет, тлеющий, на брюки. — Только…

Юлий побледнел и наклонился вперед:

— Вас беспокоят разговоры в лаборатории? И все остальное, связанное с этим?

Дмитрий Иванович кивнул головой, хотя ему было неприятно, что Юлий отгадал его мысли.

— Вам нужно мое заявление? — поднял голову Юлий. Но в его словах не было вызова. Напротив, в них улавливалась радость и внутренняя свобода. — Я его сейчас напишу.

— Ну, зачем же так, — сказал Марченко.

Юлий шагнул к двери, но повернулся и сказал проникновенно, рассудительно, даже не похоже было, что это говорит он:

— Впрочем, я сам не напишу. Потому что вы подумаете: я убегаю из-за… неудачи… Или кто-нибудь так подумает… Вы скажите, как лучше для вас. Подождите немного, подумайте — и скажите.

— Мне, Юлий, не надо твоей жертвы, — уже по-настоящему рассердившись, сказал Дмитрий Иванович. — Мне нужно твое счастье. Я… я рад за тебя. И за Веру. Передай ей. И я понимаю вас. И уходи отсюда прочь, а то я… заплачу.

— Спасибо, — тихо сказал Юлий и вышел из кабинета.

А Дмитрий Иванович еще долго сидел, подперев голову рукой и глядя в окно. Его ошеломило поведение Юлия. Он вспоминал все сказанное им, вспоминал выражение его лица, с каким Юлий отвечал ему, и все больше и больше удивлялся силе, смелости, твердости, какие таились в этом инфантильном, всегда растерянном, всегда покорном юноше. Он не знал, жили они в нем от рождения или ими наполнило его то новое чувство, что завладело его сердцем. Он вспомнил собственные, дважды сказанные слова: «Я все понимаю». Нет, он ни черта не понимал. Непостижимо, как может парень, который вот-вот должен защищать диссертацию, которому в первом квартале будущего года обещали дать квартиру, который имеет работу по сердцу, бросить все и уйти в широкий свет, согретый только этим теплом. Каким же могучим должно быть это тепло! И дается оно, пожалуй, не всем, а только людям цельным, искренним, способным бескорыстно пожертвовать собой во имя чего-то другого.

В это мгновение Дмитрий Иванович подумал, что эти рассуждения заносят его слишком далеко. Любят ведь и корыстолюбцы, и негодяи, и даже бандиты. По-своему, но любят.

Просто идет оно неведомо от чего, как сон, как солнечные лучи, как пение соловья. Оно — жизнь. И поэтому ему надо доверять всего больше.

Дмитрий Иванович почувствовал, что он завидует Юлию. Желает ему счастья, добра и завидует.

И он снова и снова верил в этот широкий, залитый солнечными лучами мир, который умеет рождать такие чудеса. «Это солнце движет ими, — подумал он растроганно. — Юлием. Верой. Их любовью».

В большой комнате с тремя окнами, в которой работало четверо младших и двое старших научных сотрудников, Неля осталась вдвоем с Зоей — все другие были в отпуске. Через четыре дня в отпуск уходила и Зоя, а еще через три должна была пойти и Неля: опыты, которые они проводят, комплексные, и одному или двум тут делать нечего. Они и не делали: читали книги, болтали или же тихонько по очереди удирали из института и толкались по магазинам.

Они разговаривали и сейчас, удобно усевшись в углу под огромным оранжево-красным кустом бегонии, что росла в обернутом цветной бумагой ящике. Зоя, положив ноги на стул, перешивала пуговицы на блузке, Неля уперлась подбородком на поставленный на подоконник кулак и смотрела в сад.

Зоя расспрашивала о Борозне. Он дважды приходил сегодня к Неле, они шептались о чем-то в углу, потом куда-то ходили, и Неля вернулась не то испуганная, не то встревоженная. А ведь всего несколько дней назад она говорила Зое, что у нее с Борозной ничего нет, что она и слушать о нем не хочет. Зоя в это не верила, да и кто бы поверил, ведь Борозну видели возле Нелиного дома, и почему же он, когда они ходили за мороженым, так решительно оттер ее от Нели, и о чем они шептались сегодня? Верно, он добивался Нелиного расположения, а Неля…

О Неле она не могла сказать ничего определенного. Однако скрытно и остро завидовала ей. Несмотря на то, что Рыбченко уже побывала неудачно замужем, несмотря на то, что и с Борозной у них не ладилось (да и как могло ладиться, когда он оказался таким коварным и нечестным). А все равно он мужчина… сильный и привлекательный, и у них с Нелей уже что-то было.

У нее же, хотя ей на днях исполнилось двадцать семь, никогда ничего не было. Ее даже не проводил ни один парень (понятно, она не считала школьных и институтских товарищей, которые провожали из вежливости), ребята не говорили ей двусмысленных шуток и не пытались придержать в темных коридорах. Только один раз к ней привязался на улице молодой кавказец, красивый, смуглый, но он был пьян, и она убежала от него, хотя в тот момент что-то в ней радостно и мучительно дрожало и даже удерживало от бегства. Но и такое произошло только раз. Широкие, по-мужски сросшиеся на переносице брови, густой засев угрей на щеках, большие навыкате глаза — мужчины отводили взгляд, едва скользнув по ней глазами. Если бы еще была у нее хорошая фигура. А то ведь плечи худенькие, талии почти нет… Однако все чаще грезилась ей мужская рука на ее плече, чудился опаляющий взгляд и слышались горячие, нежные слова. И наверное, именно поэтому, оставшись наедине с Нелей, по ее мнению весьма опытной в любви, она всякий раз переводила разговор на скользкие тропки.

— И Борозна не был у тебя дома? И ты не ходила к нему на квартиру? — допытывалась она и краснела при этом.

— Знаешь, делают несколько иначе, — почему-то рассердившись, резко ответила Неля. — Тех, кого хотят привязать к себе, на кого имеют серьезные намерения, на квартиру не водят. Водят других. А с теми прикидываются целомудренными.

Она почувствовала, что ответила не только Зое, но и еще кому-то и вспыхнула. Поняла, что мысленно спорит с Борозной, отвечает на его упреки, на его обвинения. Сама не знала, почему все это время спорит с ним, почему и в чем оправдывается. Ведь все, что было между ними, давно похоронено. И сегодня она шепталась с Борозной совсем не о том.

Неделю назад Борозна догнал ее по дороге к трамваю. Она помнит, как что-то рванулось в ней, как ей в одно мгновение вспомнилась их первая встреча, когда он вот так же догнал ее после сабантуя, ей стало чего-то жаль, она почувствовала, что эти шаги еще и до сих пор имеют над ней власть, и твердо сказала себе, что они не должны иметь над нею власти. Наверное, он заметил перемену в ее лице и потому сказал поспешно: