Мирить, наводить в семье порядок — это его обязанность. Он даже не ощущал ее как взятую на себя добровольно, но словно бы вложенную в него от века. Сила ответственности в Дмитрии Ивановиче воистину была огромна. Да, он знал, что ни за что не смог бы оставить семью, хотя и видел, что слишком сильных притяжений между ним и Ириной не существует, что они — чужие люди и что сын живет уже сам по себе, разве что Маринке нужны еще родители.

И все равно он не решился бы нарушить и такой лад. Он и сам не знал, как в нем возникло чувство ответственности. Ведь родители его никогда ей не учили, да им бы и не пришло такое в голову, они жили, как жили, ни хорошо, ни плохо; кажется, они тоже были чужие друг другу, это он постиг, когда стал взрослым, матери всегда тяжелы и неприятны были все привычки отца и его практические размышления о жизни, и весь его род не стал ее родом (правда, материн род и впрямь был сильнее, мудрее, крепче). Следовательно, об ответственности Дмитрию Ивановичу никто никогда ничего не говорил. Только дома, в детстве, у него были десятки конкретных обязанностей, которые он выполнял изо дня в день. Почти все они сводились к работе во дворе и в огороде. Ну, а рядом с этим его учили — как здороваться со старшими, как вести себя в гостях, как держаться с соседями. «Негоже, сынок, ты сегодня поступил. Что о нас люди скажут?» Это «что о нас люди скажут?» — можно думать, им и жили родители. И даже сегодня Дмитрий Иванович не мог определить: хорошо это или плохо? Вот подумал сейчас, и ему показалось, что хорошо только с одной стороны — для окружающих, для других, а для самого — плохо. То есть не выгодно. Но ведь наверное же так и надо учить: чтобы выгодно для других, для общества… Сегодня он изо всех сил старался восстановить мир, потому что несколько дней назад наметил семейный культпоход и не хотел, чтобы этот его замысел сорвался. Они шли в музей украинского искусства, где экспонировалась выставка картин одного американского коллекционера.

Им пришлось созерцать картины в толчее, в гаме, спешке — а это удовольствие небольшое. Окончательно же испортил ему и посещение музея, и выходной день, в который он хотел решительно убежать от хлопот, Андрей. Там был один зал с картинами импрессионистов. Когда они прошли его и Маринка уже примостилась на стуле в следующем большом зале, Андрей задержался в двери и вернулся назад. Что-то в его лице, в иронически сощуренных глазах заставило насторожиться, а затем вернуться и Дмитрия Ивановича. Когда он вошел в довольно-таки темный, тесно завешенный полотнами зал, Андрей стоял у большой картины (синие тени, белые, похожие на привидения фигуры в глубине и красное пятно в левом углу) перед двумя парнями в теплых не по сезону пиджаках и симпатичной девушкой в голубом платье и цедил сквозь сжатые зубы:

— Не разбираетесь, так и не фукайте. Вы же ни черта не понимаете.

— А что тут понимать? — сказал один из парней на диво спокойно, не реагируя на оскорбительный тон Андрея в присутствии симпатичной девушки. — Мазня.

— Вам — лишь бы стоял дуб, а на нем вырисованы все желуди, еще бы и воробей сидел и были выписаны все перья хвоста. А тут — настроение, глубокое чувство…

Андрей отстаивал импрессионизм, которого не знал. Он вообще не разбирался в живописи, да и ни в каком другом искусстве.

Дмитрию Ивановичу все это было крайне неприятно, и не только нетактичность, с которой Андрей спорил с незнакомыми людьми, но и то, что сын защищал непонятное ему самому. Конечно, Ренуар есть Ренуар (тут висели две его картины, и одна — раннего Матисса), но ведь Андрей прошел мимо них вместе с отцом, едва скользнув по ним взглядом, а на всем остальном — истинно мазне — не задержал внимания и на миг, а теперь вот горячо, почти со злостью защищал. Что это могло значить? Может, это все из-за девушки в голубом платье? Но, наверное, нет.

Увидев отца, он покраснел и быстро вышел. А Дмитрий Иванович вернулся к жене и дочке, тяжело раздумывая над тем, что ему надо немедленно искать какие-то отмычки к душе Андрея, искать пути, которыми он мог бы приблизиться к нему. Пути правдивые, честные, ведь только на них может поверить ему сын. Но где те пути? Кто ему их подскажет? Ренуар, Пикассо, Мурашко, Тропинин?

Нет таких картин, нет таких книг, где были бы нарисованы те пути. Каждый из них — хорош по-своему, а свой надо искать самому. Спотыкаться, падать — и искать.

В институтский двор можно пройти не только через главный вход, но и по узенькой дорожке через сад от остановки троллейбуса. Борозна по большей части так и ходил. Однако сегодня он не пошел прямо в институт, а свернул в боковую аллею, которая вела к яблоневому саду, оттуда — в уютный уголок за бассейном; там, в тени густых елок, в обеденную пору любили собираться младшие — по возрасту и по званию — научные сотрудники. Под елками стоял стол для пинг-понга, парни и девушки гоняли в свободное время пластмассовый шарик. Пластмассовый шарик прыгал и сегодня, его гоняли Вадим и Евгений, а зрителей было только двое — Юлий и Николай. Борозна поздоровался мимоходом, ему ответил один Вадим, остальные отвернулись, и, как показалось Виктору Васильевичу, демонстративно. Борозна хотел вернуться и спросить, что это означает, однако не вернулся. Что это должно означать — ему казалось, он догадывается. Месть за неосторожные слова, сказанные Неле. В устах бездарностей, завистников, перестраховщиков они обросли другими, домысленными, в которые вкладывался еще один потаенный смысл. Будто бы он хочет выдернуть стул из-под Дмитрия Ивановича, отнять у него лабораторию. Конечно, он надеялся получить собственную лабораторию, но, во-первых, не теперь, а во-вторых, никоим образом не отняв ее у кого-то. С тем, в чем признавался себе, не таился и перед другими; он вообще не знал разлада слова и дела, мысли и сердца, намерений и достижения цели. Он чувствовал свои силы, знал точную меру своих знаний (конечно, сравнивая со знаниями других), весьма полагаясь на свою настойчивость, непреклонность, а также точность и техническую оснащенность эксперимента. Он готовил себя к большой, почти жертвенной работе. Теперь же подумал, что то, что он не скрывал своих взглядов и намерений, приносило черные плоды. Но сейчас он только остановился на мгновение, оглянулся, встретился глазами с Вадимом, поблагодарил его взглядом и отвернулся.

Вадим от этого взгляда съежился, невольно ссутулился. Его пронзил страх. Если бы Борозна узнал о его коварстве, он бы попросту вышвырнул его в окно, не задумываясь. В Борозне угадывалась большая физическая сила, уверенность в себе и нежелание придерживаться каких-либо условностей. Он был непохожим на многих других и не заботился о том, чтобы быть похожим, его просто не занимало, кто и что о нем думает, но он безжалостно растопчет каждого, кто встанет на его пути. В глубине души Вадим завидовал ему, зависть прежде всего и толкнула принять участие в интригах Светланы Кузьминичны (Светлану он тоже не обошел в анонимном письме, намекнул на ее связь с Марченко, сейчас об этом по институту распространялось немало толков), а теперь еще и боялся. Но Борозна ничего не знал. Его волновало другое. Он разыскивал Нелю. Он решил сегодня же, немедленно поговорить с нею, спросить — добиться правды. Ему показалось: он только глянет ей в глаза — и они поймут друг друга. Неля же в последнее время решительно избегала его. Она не отвечала на его телефонные звонки, обходила в коридоре, старалась уйти из лаборатории так, чтобы он не смог встретить ее на улице. Это было непонятно, это было несправедливо, жестоко и обидно. А главное, Борозна чувствовал себя страшно подавленным, он просто не мог жить больше без Нели. Это его настроение раздраженности и тревоги, какого-то страха, густой тоски усиливалось день ото дня, он боролся с ним и ничего не мог поделать. Он понимал, что никто не может осмыслить причины любви, это делается помимо сознания, создаем мы идеал или не создаем его, а сердце щемит. Он, тридцатишестилетний мужчина, ни разу не подумал, за что он любит Нелю. Он чувствовал интуитивно, что не ошибся в своей любви, и, хотя ему не открылся свет ее души, он его ощущал и жил им все это время, даже не видясь с нею. И ему все сильнее хотелось ее видеть, хотелось говорить с нею, он вспоминал ее взгляд, ее разгоревшееся лицо — это было один только раз, тогда, когда он понял, что не безразличен ей, — он понимал, что так продолжаться дальше не может, что он невольно разрушает тот круг, который столько лет и с такой отчаянностью вокруг себя создавал. Сначала Борозна думал, что, может, все переменится. Ведь есть и такая любовь. Когда один день человек ласков, а потом вдруг становится молчаливым, замкнутым, пугается чего-то в себе, пытается найти объяснение тому, что случилось, в одиночку и конечно же не находит, и уединяется еще больше. Но потом он увидел, что это не так, что Неля сознательно, холодно, продуманно избегает его. Он разыскивал ее и преследовал, как мальчишка. Казалось, куда можно спрятаться в одном институте? Но она умудрялась устроить все так, что никогда не оставалась одна — ни в комнате, ни во дворе.