Сегодня Борозна решил не считаться ни с чем. Поэтому с такой решительностью и разыскивал ее в парке.

Не отыскав Нелю ни под яблонями, ни у фонтана, он пошел в институт. Комната, в которой Неля работала, была пуста. Борозна снова спустился с третьего этажа вниз. Он дошел до угла корпуса и неожиданно увидел Нелю. Она стояла по ту сторону калитки с девушкой, угреватой глазастой Зоей, и ела мороженое. Борозна решительно подошел к ним.

— Простите, Зоя, мне нужно поговорить с Нелей, — сказал он, чувствуя наперед, как трудно будет перейти от такой категоричности к искреннему, мягкому разговору, который должен был растопить лед отчуждения и недоверия.

Зоя пожала плечами, — она уже привыкла, что парни уводят в сторону ее подруг, — холодно и, как ей показалось, презрительно, а на самом деле обиженно или даже жалобно посмотрела на Борозну, пошла. Но ее остановила Неля:

— Зоя, не уходи далеко, я сейчас…

Этими словами Неля сразу воздвигла стену между ним и собой. Кроме того, Зоя остановилась, и он чувствовал, что не может на глазах у нее, пусть бы она и не услышала его слов, сказать Неле то, что наболело за эти дни в его сердце. Подавляя раздражение, неожиданно вспыхнувшее в нем, Борозна сказал, покосившись в сторону Зои:

— Может, отпустим ее и запишем разговор на магнитофонную ленту?

— Нет, живой свидетель лучше, — сказала Неля. Было видно, как она превозмогает что-то в себе.

— Неужели… нам нужен свидетель? — вздохнул Борозна. — Зачем?

— Ну… чтобы не причислили меня к вам в соучастники.

В ее глазах светилась неприязнь, почти враждебность, а еще глубже — страх. И — ни одной искорки теплоты или хотя бы воспоминания, — казалось, между ними ничего не было, казалось, они совсем незнакомы.

— Неля, я ничего не понимаю, — пренебрегая ее последними словами, рванулся через тернии в ее глазах Борозна. — Почему ты убегаешь? Что я тебе злого сделал?

— Мне, может, и ничего. Но мы живем не на пиратском корабле, — свела на переносице брови Рыбченко, снова скрывая страх, овладевший ею.

— Слово чести — я ничего не понимаю, — растерялся Борозна. — Может, и правда… Ты скажи… Я не такой уж твердолобый…

— Оставьте, Виктор Васильевич, — бросила она в урну недоеденное мороженое, освобождаясь от страха, который ее охватил. — Я не кончала педагогических вузов, чтобы перевоспитывать взрослых дядей. Да и есть дяди, которых не перевоспитаешь.

Борозну от этих слов обдало холодом. Он невольно смял в кулаке и отпустил бороду, яростно потер переносицу.

— Неля, вы на что-то намекаете… Что-то скрываете от меня. Вы должны сказать все до конца.

— Что-о я от вас скрываю? — сказала она, и это ее «о» прозвучало так удивленно, что на мгновение вернуло его куда-то назад, и он даже вздрогнул. Но только на миг. Потому что дальше Неля как бы загасила что-то в себе — тот наивный порыв, и на ее лоб легла тень. — Мне нечего больше вам сказать. Да и некогда.

— Я буду ждать вас после работы, — в его глазах светилась надежда. Она была совсем маленькой и под Нелиным холодным взглядом быстро погасла.

В это мгновение Неля почувствовала себя вполне спокойной, ей удалось приглушить крик отчаянья, рвущийся из груди, и страх, и жгучее сожаление.

— Я не знаю, когда закончу работу сегодня, — сказала она. — А завтра мы приступаем к эксперименту… Тому самому эксперименту, который, по вашему прогнозированию, покажет тщетность наших усилий. — Неля помолчала, ее лицо из сурового, даже гневного стало задумчивым и милым, таким милым, что у Борозны сжалось сердце в предчувствии огромной утраты. — Что ж, может, и по-вашему выйдет. Но теперь ваша научная прозорливость будет для меня еще более тяжелой. — Ее лицо вдруг вспыхнуло решимостью, и она закончила: — Вы… не ждите меня больше. Никогда.

Она повернулась и пошла к институту. Борозна чувствовал, как в нем что-то рванулось, он шагнул вдогонку, даже хотел схватить Нелю за руку, повернуть к себе, но остановился. Что-то подсказало ему: у него в душе нет силы, какая смогла бы остановить ее. Но тут ему в виски ударила кровь, он стиснул кулаки и крикнул вдогонку не то с угрозой, не то с отчаяньем:

— Я буду ждать. Слышишь, я все же буду ждать!

Дмитрию Ивановичу приснился сон. Будто бы он сидит в большом зале, а в нем совсем нет окон, и не включена ни одна лампочка, и вообще туда не пробивается ни единый лучик света. Потолок где-то высоко, но он его не видит, и стен тоже, он только видит бледноватое пятно впереди. Это — экран. Он то пригасает, то медленно разгорается красноватым светом. И тогда на нем появляются контуры каких-то лиц, очертания причудливых строений и деревьев. Если сильно напрячься, можно увидеть целостную картину. Однако Дмитрий Иванович не напрягается. Он весь как-то странно расслаблен, обезволен. В зале много стульев, но Дмитрий Иванович знает, что он тут один.

Внезапно экран погас. И в тот же миг Дмитрий Иванович ощутил на своем правом плече чью-то руку. Он потянулся левой рукой, чтобы сбросить руку того, кто сжимал ему плечо, но не смог. Пальцы были как железные. И вся рука была тяжелая, беспощадная, враждебная. Дмитрий Иванович хотел оглянуться, но и это ему не удалось — он не смог даже пошевелить плечом. Ему стало страшно. Он попытался закричать, но чувствовал, что только разевает рот, а из него не вылетает ни звука. И в это мгновение вдруг снова засветился экран. Рука медленно отпустила его, — когда он схватился за плечо, ее не было. А на экране проступали очертания причудливых — зубцами и шпилями — гор, и над ними реяло нечто похожее на исполинские крылья.

Опасаясь, что экран погаснет снова и тогда на плечо опять ляжет та же рука, Дмитрий Иванович встал. Он помнил, где была дверь, нашел ее ощупью и вышел в фойе. Фойе было обычным, как и все другие фойе кинотеатров, тут горел яркий свет и висели на стенах портреты киноактеров: правда, ни одного из них он никогда не видел на экране. Дмитрий Иванович свернул налево, широкий коридор привел его к дверям, и он вышел на улицу. Светило солнце, гудел город, откуда-то издалека доносился голос молочника: «Молоко. Мо-ло-ко. Есть мо-ло-ко!» Совсем как в их дворе, хотя улица была незнакомая, узенькая, с высокими готическими окнами домов, точь-в-точь такая, какие в позапрошлом году он видел в югославском городе Сплите. Только он хотел пойти направо, где по гомону угадывалась магистральная улица, как из двери кинотеатра выбежала маленькая сухонькая женщина в очках и схватила его за рукав пиджака.

«Простите, — сказала она, — отдайте ваш билет».

«Зачем он вам?» — удивился Марченко.

«У нас такой порядок», — многозначительно сказала женщина.

Он хотел повернуться и уйти, но вместо этого стал искать билет. Обшарил все карманы, некоторые даже вывернул, — билета не было.

«Я, наверное, выбросил его», — немного растерянно сказал Дмитрий Иванович.

«А как ваша фамилия?» — спросила женщина.

«Зачем вам?.. Марченко…»

«Мы не можем выпустить вас», — сказала женщина, стараясь вложить в свой голос как можно больше твердости. Ведь она понимала, что никоим образом не сможет удержать этого крупного мужчину. Еще лучше это понимал Дмитрий Иванович. Вот он повернется и уйдет. И что ему сделает эта общипанная синица в очках? Но вместо этого спросил:

«Что же мне делать?»

«Подите наверх, попросите разрешения у Винга».

«Какая странная фамилия», — подумал Дмитрий Иванович. Ему очень не хотелось возвращаться в этот коварный дом, но он все же пошел. Крутыми ступенями поднялся на второй этаж, зашел в большой просторный кабинет. Там стояла влажная духота — окна почему-то были зашторены, — толчея, шум, в густом дыму между столиками с рюмками в руках сновали мужчины (только мужчины) в черных костюмах, о чем-то разговаривали, смеялись, на столиках, подоконниках, прямо на полу поблескивали бутылки с напитками и сифоны с водой.

«Кто тут Винг?» — спросил Дмитрий Иванович у пучеглазого молодчика, который оказался ближе всех к нему.