Молодчик покачал головой:
«Не знаю».
«Кто тут Винг?» — пройдя немного дальше, обратился Дмитрий Иванович к тучному человеку с бутылкой в руках.
«Не знаю, — сказал тот. — Пройдите в комнату напротив».
Дмитрий Иванович вышел на лестничную площадку, направился к узенькой, обитой желтым дерматином двери. В той комнате сидело четверо умжчин: листали журналы, один примерял перед зеркалом парик.
«Есть тут Винг?» — снова спросил Дмитрий Иванович.
Никто долго не отвечал, потом наконец откликнулся человек, примерявший парик:
«Он, наверное, в подвале. — Натянул парик, одним ловким движением приклеил усы (бородка была своя) и сразу стал удивительно похожим на Мефистофеля. А может, и в самом деле он собирается играть Мефистофеля? — А вообще на земле все тлен, настоящее только одно — извечные иллюзии людей», — бросил он через плечо.
Хотя его слова, как догадался Дмитрий Иванович, предназначались не ему, а кому-то из тех троих за столом, у него почему-то испуганно сжалось сердце. Он вобрал голову в плечи и поспешно вышел на площадку лестницы. Спустился на первый этаж, поискал глазами ступеньки в подвал и увидел длинный узенький коридорчик, а в конце его приоткрытую на улицу дверь. Наверное, это был черный ход. Дмитрий Иванович хотел выйти через эту дверь, но вспомнил, что назвал женщине в очках свою фамилию и теперь без разрешения уйти не может. Сообщат на работу, могут быть неприятности. Конечно, он ничего не нарушил, а только потерял билет, и то уже тогда, когда выходил из зала. А все-таки… И хоть его манила приоткрытая на улицу дверь и одолевало желание как можно быстрее покинуть этот подозрительный дом, он начал искать ступеньки в подвал. И в тот же миг из приоткрытой двери к нему долетел протяжный крик: «Молоко. Есть мо-ло-ко. Мо-ло-ко!»
От этого крика Дмитрий Иванович и проснулся.
— Молоко. Есть мо-ло-ко! Мо-ло-ко! — снова долетел до него голос.
Сначала Дмитрий Иванович подумал, что этот голос долетает из сна. В комнате была темень, в неширокую щель между штор на стене падал свет уличного фонаря. Дмитрий Иванович включил ночничок, стоявший на журнальном столике у изголовья дивана. Был третий час ночи. В эту минуту сквозь приоткрытую на балкон дверь снова влетел призывный голос:
— Молоко! Есть мо-ло-ко! Мо-ло-ко!
Дмитрий Иванович вышел на балкон. Посмотрел вниз, действительно увидел Степана, разносчика молока. Он стоял, навалившись грудью на недавно смастеренную решетчатую ограду для арбузов, время от времени тяжело закидывая назад голову и выкрикивая слова, которыми по утрам созывал к бидонам покупателей. Дмитрий Иванович расхохотался. Что Степан пьяница, он знал давно, но чтобы вот так нализаться, да еще в такую пору, да еще и приволочься на свое ежедневное торговое место…
Он закрыл балкон, лег на диван, выключил свет. Реальные слова Степана раздвинули завесу недавнего сна, но он все еще стоял перед глазами. Отчетливее всего запомнились поиски Винга. Дмитрий Иванович вспомнил свои скитания по кабинетам в поисках этого загадочного человека, припомнил открытую дверь на улицу, и его охватила досада. Он даже во сне остался таким, каким был. Не рванулся, не наплевал на все, не ушел. Вот такой он всегда. Да, да, и в снах такой. Чаще всего почему-то ему снилось, что он идет босой. Остальное — как положено: костюм, галстук, шляпа, а ботинок… нет. Он заходит в академию, ступает по натертому до блеска паркетному полу… босиком. Только что шел в ботинках, и вдруг они куда-то девались. Это была просто кара господня. Хуже всего было то, что он во сне не мог повернуться и сбежать, а покорно шел на вызов. Хотя и видел, что удивляет всех невероятно.
Он еще раз отметил с иронией и горечью, что и во сне остался точно таким, как в жизни. Он подумал, что таким он создал себя сам и что это есть его истинная сущность. Она сильнее или, может, крепче всех его размышлений и порывов. И еще он подумал, что каждый человек имеет какую-то свою одну сущность. Он не мог согласиться с теми учеными, которые говорят, что человек сегодня не знает, каким он будет завтра, что в нем внезапно может взорваться нечто такое, что удивит всех и его самого. Конечно, человек может раскрыться, может вспыхнуть, может совершить немыслимый бросок. Его душа иногда способна на крутые повороты. Однако суть человека остается той же. Человек либо смелый, либо трусливый, либо щедрый, либо жадный, скрытный или откровенный. Он такой всегда. Один способен любить сильнее, преданнее, другой — меньше, холоднее, рассудочнее. В одном заложено страха больше, в другом — меньше. Заложено уже сызмалу. В генах или бог знает в чем… И страха, и любви, и ненависти — всего того, что держит в руках и двигает мир. Он припоминал, как некоторые авторитеты описывают человеческие состояния; говорят, что человеку бывает безразлично, что с ним произойдет. Может, это и так, когда он оглушен настолько, что уже не может воспринимать то, что его окружает. Дмитрий Иванович побывал на крутых гребнях жизни, но ни разу с ним не случалось такого. Поэтому был твердо убежден, что у каждого человека есть та сердцевина, которая никоим образом не может измениться в одно мгновение. Это неправда, думал он, что мы не знаем, что сделаем в последующий миг. Оговорили человека Фрейд и его последователи, и даже гениальный Достоевский ошибался, когда отстаивал раздвоение души, а также то, что человек находится во власти темных, непонятных ему сил.
Вот, например, разве он, Марченко, может выйти из круга, очерченного вокруг него жизнью? Да и что есть за тем кругом? Другая работа? Но с него достаточно этой. Другие поиски? Но ему интересны эти. Поиски, открытия, неизвестность. Страх перед ними. Какой он особенно чувствует сейчас. Взойдет солнце, они поставят эксперимент — и тогда… Нет, пока что не надо думать, что будет тогда. Но и не думать, конечно, он не мог. О себе и о тех, с кем прокладывал все эти годы общий путь. Он осознавал свой долг — да, прямо-таки долг — перед сотрудниками лаборатории. И именно это осознание долга перед людьми приносило ему радость. Радость ответственности за судьбы других. Он понимал, что ему не безразличны все эти люди, что он болеет за них душой. И именно этим он, прежде всего, сам человек, коммунист. Он даже поднимался этой мыслью над всей мелочностью будней, над собственным несовершенством, терзаниями души. Это не было самолюбованием, он просто чувствовал, что у него есть собственная сердцевина, держась за которую он может идти дальше, может лишиться многих своих недостатков. Он думал о работе. Она — это нечто святое; их проблема, их общие усилия выше них самих, это идеал, бог, какому они служат. Он понимал и чувствовал — она объединяет все: их страсти, их стремления, всех и каждого в отдельности, большая светлая цель — благо для всех, большая работа гасит в душах все мелкое и возвеличивает доброе и правдивое.
Именно из-за этого и чувствовал настоящий страх перед экспериментом, который должны были начать через несколько часов. Он старался не думать о нем, убегал в детство, в прочитанную несколько дней назад «Анну Каренину», но всякий раз краем мысли натыкался на что-то острое, горячее, ощущал это почти физически, как ощущает пильщик на расстоянии нескольких сантиметров от руки диск циркулярки.
Дмитрий Иванович уже не мог заснуть до утра. Даже попытался читать — на его журнальном столике лежала книжка о новых раскопках Помпеи, но прочитанное не лезло в голову, и он отбросил книжку и снова погасил свет. Так и пролежал с открытыми глазами до утра.
Встал с головной болью, расслабленный, почти обессиленный. С трудом заставил себя кое-как сделать зарядку — махнул в одну сторону, в другую руками, точно давал кому-то отступного, несколько раз согнулся в пояснице и на том закончил. Позавтракав яичницей и вчерашней картошкой, проводил до школы Маринку — он провожал ее каждый день, Маринка считала это его почетной обязанностью, — и пошел на работу. Он пошел не прямо, а далеким кружным путем, надеясь хоть немного взбодриться, развеять боль в голове. Было приятно идти по утреннему городу, по только что политым тротуарам, где в лужах купались голуби и торопились прохожие. Медленно, потому что из дому вышел слишком рано, поднимался вверх по крайней аллее парка Шевченко. Он даже не заметил, как очутился тут. Вот так же, по этой же аллее он поднимался… тридцать пять лет назад. Тридцать пять или тридцать четыре. Не мог точно сосчитать. А то, как шел с фанерным чемоданом в руке, помнил хорошо. И тут он догадался, что нынче и шел для того, чтобы припомнить или припоминать. Прошлое, таким, каким оно было в действительности, приходит весьма редко и как-то неожиданно — вспышкой. Какой-то звук, какой-то цвет, какая-то ассоциация вдруг вырвет мгновение оттуда, и все цепенеет в душе. И кажется, ты вернешь себя, бывшего, молодого, вернешь время, молодые деревья и те облака. Приятное и даже чем-то пугающее мгновение.
