После стольких лет вот такого созерцания собственных чувств должна была бы наступить обоюдная неприязнь. Но и она не наступила. Иногда ему было чуточку стыдно перед Светланой, он чувствовал себя как бы должником и в то же время сам подтрунивал над этим. За все десять лет этой симпатии (которую, пожалуй, все-таки нельзя назвать любовью) она только однажды нарушила то, что стало постоянным, приуснуло, почти остыло. Это было после какой-то вечеринки, где они наслушались острот по своему адресу, шли домой, — он провожал ее до метро — и сказал:

— А все-таки смешно… Хотя бы было за что…

И тогда она, — может, была немножко под хмельком, они все в тот вечер выпили порядком, — чуть заметно сжала его руку и прошептала, не поворачивая головы:

— Так, может… чтобы было за что…

Это была шутка. Он понял эти слова как шутку. И сам ответил шутя. Но… и не совсем шуткой. Он знал: все зависело от его дальнейших слов. Но он не отважился. Конечно, если бы он в самом деле любил Светлану, то не посчитался бы ни с чем. Правда, в то время он уже и сам не мог понять своих чувств к Светлане. Он не мог бы сказать, нравится и нравилась ли ему Светлана больше других красивых женщин, понравилась ли именно потому, что была единственной красивой женщиной из всех, что работали рядом (а первый импульс все-таки шел от него, он стал оказывать ей все больше внимания). Он вообще никогда не мог хорошо разобраться в своих чувствах. Может, потому, что за всю жизнь так и не испытал настоящей большой любви. Той, что будоражит до дна, застит свет, вынуждает поступать нелогично, безудержно, ломает все преграды, а порой и самое жизнь. Ну, может, в ранней юности… Ему тогда нравилась девушка. Он мечтал о ней, мечтал днем и ночью. Столько рубил (в воображении), защищая ее, вражеских голов (они валялись, как капуста на перевалке), столько загнал коней, спасая ее, а обнять или хотя бы взять под руку и проводить из клуба, как обнимали и провожали девушек другие парни, так и не отважился. Потом она уехала на работу в Чернигов — он не поехал за ней. Потом пришла другая любовь. Ему нравилось много девушек. О, это почти точное слово — нравились. Он не мог ради них чем-то пожертвовать. Как, например, смогла для него одна девушка в их студенческие годы. Она любила его пылко, неистово, а когда он отверг ее любовь, бросила университет и уехала на шахты в Донбасс. Потом, рассказывали, она вышла замуж за слепого, ему выжгло глаза в шахте взрывной волной. Теперь, когда Марченко вспоминал о той любви, он понимал, каким был тогда несусветным глупцом. Ведь той любовью он мог утешаться всю жизнь. Омывать в ней душу, дышать ею, просто свить из нее надежное и пожизненное гнездо. Боже, как это много значит, когда кто-то бескорыстно, почти жертвенно идет рядом с тобой, поддерживает, восхищается или даже рыдает от твоих ошибок. Сколько можно сделать при такой поддержке! Как далеко пойти! Нет, он бы не обкрадывал ту любовь. Он бы тоже принес ей счастье. Лелеял бы, пестовал… Он даже трепетал от мысли, как это прекрасно, когда тебя любят. Конечно, в том было что-то и не совсем красивое, ведь все это для себя, для «я», но… разве это дурно — брать себе и давать кому-то? Правда, это немного похоже на торговлю, на товарообмен… Но опять-таки — обмен полезный для обеих сторон и честный…

Он так и не знал, почему обратил в шутку Светланины слова. Боялся разговоров? Немного. Хотя их могло и не быть. Боялся, что со временем все станет обыденным и трудно будет работать рядом? Боялся укоров совести?.. Имело значение понемногу все. Он опасался, что получит меньше, чем потеряет. А потеряет он много. Прежде всего — покой. Понимал, что это диктуют свою волю годы, пепел сердца, жара там осталось мало, и он не вспыхнул, потому что и не любовь это, она бы не дала размышлять так холодно и вести себя так рассудительно.

И вот теперь отступал вторично.

— А что… Степан Степанович еще в Москве? — сказал и понял, что нужно было сказать что-то другое, что он страшно оскорбил этим Светлану, повел себя как ничтожество. Понял тогда, когда слова еще были во рту, когда только произносил их, но уже было поздно.

Он вспыхнул, рассердился на себя и поспешил загладить сказанное, попытался вернуть все назад, хотя и понимал, что вернуть, наверное, нельзя.

— Мне и самому хочется выехать за город. За этой работой я уже забыл, как цветет сон. Поедем…

К его удивлению и опять же немного и к досаде, Хорол приняла закамуфлированное извинение, хотя и сказала:

— Степан Степанович вернулся еще вчера. А сон-трава и впрямь уже отцветает.

И пошла к двери своею мягкой, ленивой походкой.

Эта неопределенность на завтра, новая неопределенность отношений со Светланой Хорол испортила Марченко день и сабантуй, который сотрудники все же организовали вечером. А сабантуй был на славу. В самой большой из семи комнат лаборатории сдвинули столы, женщины застлали их чистой бумагой, украсили букетиками свежих зеленых веток, Юлий и Вадим приготовили «комнатный фейерверк». На закуску была колбаса, завтраки туристов, свежая редиска, лук и даже баночка черной икры. Мужчины перегнали три литра этилового спирта, а Борозна сделал «коньяк», который всем очень понравился, и все сразу сказали, что с нынешнего дня будут пить только «борозняк». Тем более что делать его просто: перегнать через порошок кофе воду и развести спиртом. Она становится прозрачной, как слеза, пахнет кофе, но не совсем кофе, запах этот специфический, очень приятный, В две бутылки Борозна добавил еще какой-то экстракт, и напиток обрел запах «эдельвейса». И хоть Борозна сегодня отказался возглавить группу, на сабантуе заправлял он. Организовал мужской хор, который пел шепотом, и это было очень смешно, провозглашал тосты, удивлял и смешил всех фокусами. Все это было тем более странно, что на подобных вечеринках он не бывал еще ни разу.

Борозна заскочил к себе, надел пиджак и вышел во двор. Впереди на узкой асфальтированной дорожке белела высокая фигура, полы светлого плаща чуть раскрылялись, каблучки элегантных туфелек цокали задорно, звонко, в такт ходьбе покачивалась наброшенная тоненьким ремешком на мизинец черная лакированная сумочка. Борозну отделяло от Нели Рыбченко каких-нибудь пятнадцать — двадцать шагов. Если бы захотел, мог бы догнать за полминуты. Если бы захотел… Борозна поймал себя на этом лицемерии и чуть не выругался от досады. Ведь это совсем не случайность, что он вышел из института вслед за Нелей. И на вечеринку тоже пошел не случайно. Правда, привел его туда не какой-нибудь твердый расчет. Но и не то трепетное желание быть рядом, видеть, слышать, чувство тревоги и чего-то неожиданного. Просто он не был влюблен. Если бы его обуревало это чувство, он бы давно нашел способ подойти к ней. Ведь запомнил ее еще с прошлого года. Запомнил или, вернее, впервые увидел, как женщину, как красивую женщину, как чрезвычайно красивую женщину, на деснянском пляже, куда в одно из воскресений они выезжали всем институтом. Та отправная точка была чрезвычайно грубая, слишком плотская, даже циничная. Он лежал на песке рядом с Вадимом Бабенко, когда из кустов вышла в купальнике Неля, прошла мимо них к воде, и Вадим молча, в одно мгновение начертил пальцем на песке ее фигуру. Начертил почти точно, не гиперболизируя. Фигура у Нели была совершенная, и не то чтобы точеная — не было этой тончайшей талии, этих «по-современному» длинных ног, а все же была гармония, почти полная идеальность, женственность и привлекательность. На песке же было нечто похотливое, даже вульгарное (а может, то было не на песке, а на лице у Вадима, просто он охватил все разом), даже Вадим понял, что это вульгарно, непристойно, и стер рисунок. Почувствовав, что Борозна понял все, и почему-то все же желая остаться в его глазах ловеласом, грубым и опытным волокитой, сказал:

— Пончик.

Борозне это не понравилось, особенно не понравилось потому, что это сказал всегда корректный и воспитанный Вадим, и он бросил почти со злостью: