— Вон там лимонка, — показал на темную, напоминающую стог грушу Василь. — Тряхни.

Уже на пороге услышал, как густо посыпались груши.

Василь собирался недолго. Уже давно дожидался разрешения уйти в лес, просился у Свекра при каждой встрече. Это его вроде бы и спокойное подпольничество — кое-когда наведаться в город, кому-то что-то сообщить, перепрятать и передать в лес две-три винтовки, ящик патронов или мешочек муки — вымотало душу. Кто знает, нет ли у полицаев именно там, в лесу, своего информатора, не наколол ли его здесь, в селе, чей-нибудь недобрый глаз. Каждый вызов в старостат за квитанцией на оплату налогов таил угрозу. Вот недавно за ним приходил полицай и сказал, чтобы шел в полицию, а зачем — не знает, мол, сам. Полицай был знакомый, даже учились вместе с первого до пятого класса; он шел впереди (грязь, под заборами узкая стежка), чуни[10] разъезжались по грязи, винтовка болталась за спиной, а когда хватался за тын, она повисала, ремень сползал с плеча, и Василя несколько раз так и подмывало вытащить затвор и рвануть за амбары. В полиции сказали, что его назначили дежурить на железной дороге, что ответит жизнью, если на его участке партизаны совершат диверсию. Такой приказ получили мужчины Позднего.

Василю казалось, что там, под шатром леса, покой. Ну, если не покой, то все же не то что здесь, где невидимая опасность постоянно стоит над тобой, как пу́гало в детстве. Кроме всего, ему осточертела роль рьяного десятника на немецком общественном дворе, играть которую равнодушно было нельзя, чтобы не накликать беды с обеих сторон. Он даже Марийке не осмеливался сказать… Из-за ее отца и из-за сурового запрета, который на него наложили.

И он подумал, что теперь-то уж все напрочь переменится, но сразу же подумал и о том, что это «теперь» отбирает у него чрезвычайно много. Отбирает возможность хотя бы издали видеть Марийку.

Василь погрустнел и уже почти равнодушно складывал в торбу вещи: белье, онучи, длинный австрийский тесак в ножнах, ложку… Мать не плакала, Василь еще раньше заверил ее, что в лесу ему будет безопаснее. Всхлипнула уже на пороге в сенях, всматриваясь в ночь, которая поглощала сына, стояла долго, пока фигура Василя не растворилась в сизо-стальной мгле. А с нею растворилась и уверенность, что сыну там, в лесу, будет безопаснее; ей казалось, что здесь она хоть чем-то могла бы защитить его.

На улице Василя и Тимоша ждали еще трое партизан — сидели под кустами бузины, и их совсем не было видно. Двое забросили за плечи узлы, один — три винтовки. Шли огородами, над глиняным карьером, левадами вдоль Белой Ольшанки. Вот и Басов Кут. Прежде хутор, а теперь — край села, — за эти годы они соединились. Там, за вербами, Марийкина хата. И у Василя екнуло в груди. Оттого, что вот сейчас они будут проходить мимо Марийкиной хаты, и оттого, что сбылось давно ожидаемое им — уход к настоящим партизанам. И он почувствовал себя легко, радостно. И ночь ему показалась хорошей, и хлопцы компанейскими, хотя и шли все молча. Тимош смачно хрустел грушами-лимонками и угощал ими хлопцев, пошарил в карманах, вздохнул:

— Больше нету. А сладкие! Надо было бы хоть полмешка натрясти.

— Надо бы, — согласился Василь. — Придем когда-нибудь, натрясем.

Тимош споткнулся и проронил, выравнивая шаг:

— Придется ли? Кажется, уходим за Десну.

Это сообщение и мгновенная мысль о Марийке потрясли Василя. Плечи его опустились, будто на них положили сразу две тяжеленные гири, и в глубине сердца шевельнулась грусть.

— Смотрите, у Чуйманов светится, — сказал кто-то из хлопцев.

Слова эти как бы подтолкнули что-то в Василе, вернули ему ощущение легкости, полета; преисполненный решимости, он расправил плечи.

— Подождите меня… Я сейчас, — сказал, сходя с тропинки.

— Куда? — по-командирски спросил Тимош, но Василь, не привыкший еще к начальническому тону, не внял ему.

— Ну… Мне… позарез нужно. Я вас догоню.

Тимош недовольно засопел.

— Узнает Свекор — влетит.

— А ты не говори… Или скажи — не послушал… Я туда и назад.

Тимош снова засопел, с трудом обдумывая положение. Это было нарушением дисциплины, приказа, но ведь Василь, пожалуй, и не знал, что такое приказ. Ему вообще неведома партизанская дисциплина, строгая, порой даже жестокая, которой чужды примиренчество и попустительство.

Но и в той строгой дисциплине была одна отдушника, одна проталинка, и, когда за нею не стояла угроза смерти, на ее волю сдавались все молодые партизаны. Бывало, где-нибудь в глухом закоулке стоит хлопец с девушкой, а в конце улицы притаились под яворами еще десять или двенадцать партизан. Десять или двенадцать дул охраняют свидание, терпеливо пережидают этот для всех как будто бы и пустой, но для этих двух самый значительный в жизни разговор. И затекают ноги у охранителей чужой любви, и падают в черные отверстия дул спелые звезды, и угрожающе наливается светом восток.

Потом, по дороге, эти десять или двенадцать прочистят с песочком незадачливого кавалера, иной раз кто-нибудь подденет, да еще и весьма ощутимо, но то уже заговорит мужская зависть и усталость.

По этому кругу пошла сейчас и Тимошева мысль.

— Ну… ладно, пойдем вдвоем, — вздохнул он. — Постойте, хлопцы, тут.

Хата у Чуйманов большая, под железом, не похожая на деревенские, — с высоким крыльцом, с большими окнами. Василь забарабанил щеколдой, огонек всполошенно замелькал, пригас, поплыл куда-то, и только после этого скрипнула дверь.

— Кто там? — спросил Савва Омельянович, Марийкин отец.

— Я, Василь.

Чуйман кашлянул, видимо узнал, но двери не открыл.

— А чего тебе?

Василю было легко, весело, даже мягкий хмель туманил голову — хотя он и не знал, почему: может, потому, что уходил с лесными хлопцами, что он уже не десятник при немцах, а партизан, а может, и по другой какой причине.

— У вас, дядько Савва, хлев отперт, как бы корову не украли, — сказал хитро и дерзко.

Савва Омельянович верил и не верил, однако отодвинул засов.

— Врешь ведь… — И, увидав за спиной Василя вооруженного Тимоша, замолк. Он уже понял, кто они, и пытался угадать, зачем пришли, стоял, раздумывал. Большой, толстый, загородил собой дверь, подпер головой притолоку.

— Ладно, заходите, — сказал он.

Они зашли в кухню. Тут царил полумрак. Прикрученный фитиль в семилинейке мигал, горел слабым светом. На разостланной на полу дерюжке лежали круги подсолнухов, целая куча их, уже выбитых, белела у порога. Тут же, на дерюжке, лежала полупудовая дубинка-выбивалка и рядом маленькая. Василь смотрел на маленькую, стараясь отгадать, давно ли она оставлена.

Савва Омельянович, покряхтывая, сел на скамью, провел по ней широкой, как валек, ладонью, сметая семечки.

— Ну?.. — сказал.

— Я, дядько Савва, пришел попрощаться, — перевел Василь взгляд на дверь, что вела в светлицу.

— Что ж, прощевай, — крякнул Чуйман и погладил тяжело свисающие, как бечевки, усы.

— Попрощаться с Марийкой…

— А зачем тебе с нею прощаться. Кто ты такой? — Чуйман говорил ровно, устало, чуть насмешливо.

— Кто?… Товарищ… — ничуть не смутился Василь. — В школе вместе учились. Да вы что, Савва Омельянович…

— А ты уже со всеми попрощался, с кем учился в школе?

— Нет… То есть…

— Обойдешь всех, тогда и заходи.

Разговор вязался, как нитка от кудели — могла тянуться бесконечно, а могла и прерваться в любой миг. Василя это начинало раздражать, и он рванул нитку.

— Не чудите, дядько, позовите Марийку, или я сам пойду.

Чуйман поднялся — тяжелый, крепкий. Василь, хоть и не низкого роста, но тонкий, худощавый, рядом с ним казался подростком.

— Этому, хлопче, не бывать.

— Я прошу добром… Потому что вас, как мельника…

— И я пока что говорю добром, — тяжело вздохнул Чуйман. — Ты знаешь, я добрый.

— Добрый пес, аж за кочергу хватается, — кинул Тимош, который любил говорить присказками, но дальше в спор вмешиваться не стал, вынул нож и кончиком его принялся долбить дырочку в широком ремне. Чуйман бросил на него косой взгляд, но смолчал. Закончил разговор с Василем — строго и твердо: