«Ну что она видела от меня, — подумал он. — А уже и жизнь проходит».
Ирина Михайловна снова провела пальцами по его виску, долгим взглядом посмотрела ему в глаза. Карие глаза, чуть-чуть неодинаковые, один светлее, другой темнее, — когда-то, до замужества, это ее очень беспокоило, боялась, как бы не заметили подруги, не посмеялись над этим. А потом привыкла, даже чувствовала словно бы какую-то теплоту от тех лучиков, и узнала, что и другие улавливают их особенную энгармоничность и ощущают какую-то особенную теплоту.
— Вот тут у тебя точно иней выступил, — сказала вслух. В ее голосе слышалась искренняя грусть.
Дмитрий Иванович улыбнулся. Ему припомнилось, как она радовалась, когда он только начинал седеть. Ведь это означало, что он уже стар и не оставит их. Хотя он никогда не давал повода для такого подозрения. Все, что он зарабатывал, отдавал семье. Да и не только это. Он ничего не делал для себя. Всегда хотел что-то сделать приятное жене, детям, хотел, чтобы в семье были мир и согласие. Он старался, чтобы и дети, и жена не знали роскоши, но это шло у него не от скупости, а чтобы ценили рубль и человеческий труд. Он хотел вырастить детей сознательными гражданами. И жаждал, чтобы они уважали то, что уважал он, чтобы понимали, в какой стране живут, любили ее и любили друг друга.
Дмитрий Иванович подумал, что Ирина Михайловна хорошо сказала: плохо жить на свете человеку, когда его не согревает тепло сердец близких ему людей. Она не могла сказать этого просто так, не почувствовав. Она никогда не говорила того, чего не чувствовала. Хотя чувства, как ему казалось, которые ею руководили, не всегда были добрые.
С молодых лет она неизвестно почему жила недоверием к людям. Ей казалось, все хотят ее обмануть, и не столько ее, сколько ее доверчивого мужа. Об этом недоверии она не раз говорила и детям, из-за чего у них возникали ожесточенные споры и даже ссоры. Она вообще не доверяла никаким увлечениям. Дмитрию Ивановичу всегда казалось, что она передала детям столько холодности, равнодушия, что никакие его усилия не могли до конца разбудить в них поэзию мира.
Она почему-то боялась глухих закрытых помещений и плотно зашторенных окон, могла занять враждебную позицию по отношению к человеку за один-единственный пристальный, «не такой, как у всех», взгляд, длительное время Марченко считал, что это у нее наигранное, и только через много лет понял, что она страдает от этого по-настоящему, и начал, сколько мог, отводить от нее эти страхи. Он отводил от нее и другие страхи — ракоманию, невысказанные подозрения.
Более же всего его поражало, что они с Ириной не умели проникнуться полным доверием друг к другу, они, двое людей, которым суждено прожить вместе (иначе он и не мыслил, и это она знала) всю жизнь. Ирина Михайловна будто и доверяла ему, а все же где-то в глубине ее сознания жила мысль, что он может ее обмануть, может, или даже должен, как обманывают своих жен другие мужья, ибо таков уж, мол, закон их мужского существования. По крайней мере, ей казалось, что они должны к этому по своей мужской природе стремиться.
Некоторое время она яростно его ревновала, и на этой почве между ними возникало немало недоразумений. Ей и хотелось верить ему, она даже видела, что можно верить, но что-то не давало верить до конца.
Глядя на жену, он часто задумывался, но так никогда и не мог отгадать, откуда это все в ней взялось.
Вот, к примеру, Ирина затрагивала в ссорах самые больные его места, задевала несправедливо, и сама же страдала от этого, потому что при всей его мягкости он этого подолгу не мог ей простить. Она бессознательно проецировала на детей некоторые недостатки своего характера, он говорил ей об этом, указывал наглядно, но от этого мало что менялось, он не раз пытался изменить в семье отношения. Прежде всего, быть спокойнее, тверже, ровнее самому, не становиться с детьми на равную ногу и не кричать на них, но его всегда не хватало до конца. Он укорял себя, что и к Ирининой душе не сумел найти ключика, не смог понять ее глубже. Вот так и прожили жизнь, дали жизнь двум детям, но сами так и не сумели душевно сблизиться. Его это очень мучило в последнее время. И особенно чувствовал свою вину: он — старше, он — мужчина, должен бы сделать больше усилий.
Последние год-два он действительно вел себя мудрее и рассудительнее. И между ним и Ириной ссоры и недоразумения бывали реже. Долгое время он старался втянуть ее в свою работу, в свои идеи, казалось, что его мир станет и ее миром. Он развивал перед нею свои теории, а она в это время откровенно зевала или смотрела в окно и думала о костюмчике для Андрейки или о том, что заболела учительница математики и ей придется заменять ее. Он сердился, иногда взрывался, называл ее мещанкой, она обижалась, хотя и не находила никаких аргументов в свою защиту. Со временем она научилась слушать и разыгрывать в определенных местах восхищение, переспрашивать, но он тем временем научился разгадывать, что это ненастоящее, а только для того, чтобы не разочаровывать его, и совсем перестал говорить дома о своих теориях. У них на этом фронте наступил вечный мир, или, выражаясь современной терминологией, вечное мирное сосуществование. Тем более он узнал: если где-то кто-то начинал высказывать касательно его самого или его работы критические или предостерегающие замечания, тот человек мгновенно становился Ирининым врагом. Может, из-за того, что он был ее муж, то есть муж, избранный ею, а может, и в самом деле ценила его высоко как личность. Этого он не знал и, наверное, не узнает никогда.
И уже свое «открытие», что полной духовной общности им не найти, воспринял спокойно и просто. Что ж, значит, не встретил он… Да и что делать? Кричать? Топиться? Но ведь не встретила и она, Ирина. И что было делать им обоим, когда заметили это? Разорвать и искать? А дети? И кто может сказать, что после этого каждый из них найдет?..
И вот только что Ирина произнесла слова, каких он уже и не надеялся от нее услышать. Он подумал, что сама жизнь поставила их на какую-то иную основу, иную платформу, с которой они уже не сойдут. Он знал также, что им трудно будет создавать свой новый мир, что его легче создавать из ничего, из хаоса, чем из обломков прошлого, которые все время будут напоминать о том прошлом и которые так трудно склеить в одно. Однако он все же будет лучшим даже из таких обломков, чем если бы был создан из обманной блестящей фольги обещаний или всяких условностей. Утвердив этот новый мир и самих себя в нем, они будут пытаться как можно больше сблизить обломки, сплавить их, будут следить, чтобы никто не поранился о неотшлифованные грани.
И основное — этот мир будет создаваться непроизвольно, без насилия, без горячих, но ни на чем не основанных надежд и клятв, исполнения которых требуют от других и не верят, что смогут выполнить их сами. Он также подумал, что за это они заплатили весьма дорогой ценой. И не оплатили еще до конца. Ни здоровьем Андрея, ни его работой. Андрею, как говорили врачи, его травма еще может откликнуться. А у него на работе и вообще не видно просвета. С одной стороны, там словно бы ничего и нет, и вместе с тем чувствуется какое-то напряжение, холодность некоторых людей, недоверие некоторых сотрудников, которое он мог бы побороть только удачей, победой.
И все же весь этот воскресный вечер он прожил под впечатлением чего-то хорошего. Оно вселяло в него уверенность, подобную той, которую чувствует солдат, когда идет вперед и знает, что хорошо защищен с тыла. И даже то, чем он жил последние шесть лет, и вся большая, ныне поставленная под сомнение проблема показалась ему незначительной рядом с тем, что происходило в нем самом, рядом с теми простыми, незаметными переменами его взглядов на мир, на жизнь, и прежде всего на самого себя и на свою семью. Конечно, он и дальше будет искать и отдаст этому все свои силы, но это теперь не будет похожим на последнюю ставку. Он не отказывался от цели, а каким-то образом соединял ее со своим душевным состоянием, с тревогами и заботами о близких.
