— И кто же он? — продолжал и дальше в том же шутливом тоне разговор Корецкий, радуясь, что у Дмитрия Ивановича хорошее настроение, а следовательно, у него все хорошо и дома и урезанную смету он принял как должное.

Дмитрий Иванович и сам удивился своему спокойствию, однако на последний вопрос ответил хоть и шутливо, но уже сухо, деловито:

— Вы с Одинцом. Уменьшили наполовину смету и поставили меня в немыслимое положение, Павел Андреевич, — заволновался он. — Вы лучше всех знаете, что это означает для отдела.

— Садитесь сюда, — сказал вдруг Корецкий и указал на свое кресло. — Садитесь же, в самом деле.

Дмитрий Иванович озадаченно и даже испуганно посмотрел на Корецкого: не отгадал ли он его недавние, а вернее, давние мысли о директорском кресле, может, он обладает способностью телепатии, — а потом догадался, что тот имел в виду, и с досадой махнул рукой:

— Для чего это… — хотел сказать «фиглярство», а сказал: — перевоплощение?

— Нет, вы все же перевоплотитесь, сядьте на мое место, — мягко сказал Корецкий. — В самом деле, что бы вы делали? Шесть лет мы не имеем никаких практических доказательств того, что та работа… та работа крайне необходима. То есть… вы меня понимаете. Все подобные лаборатории и даже институты пока что ничего практически не дают. Под словом «практически» я понимаю вещественные результаты. Ну, кое-что вы получили. По светоспектру, по составу стромы… Но основная группа… Я просто не имею права.

В глазах директора светилось искреннее сочувствие, и именно это удержало Марченко от резких слов, вертевшихся на языке.

— А вы сами, Павел Андреевич, если бы это только от вас зависело?… Ну, и средства были бы ваши, собственные? — только и спросил он.

— Я позволил бы. Что-то там есть… Я понимаю, — Корецкий стал не директором, а просто ученым, — если бы вам удалось доказать — это ключ ко всему. Ну, не ко всему, но вы бы переплюнули всех своих коллег. И наших, и зарубежных. Но, — сказал он голосом уже только директора, — эти деньги не мои, и я не могу подписать смету в том виде, в каком ее составили вы. Да и Карп Федорович решительно возражает.

Слова Корецкого об Одинце Марченко оставил без внимания. Он вынул из кармана бумаги и сказал:

— Если вы сами так думаете, то сможете отстаивать интересы лаборатории фотосинтеза перед высшими инстанциями.

— Вы меня поймали за хвост, — сказал Корецкий. — Я… попытаюсь.

Дмитрий Иванович понимал, что отстаивать Корецкий будет слабо. И это, очевидно, ничего не даст. Однако подвинул к директору бумаги:

— Тут некоторые расчеты. Посмотрите. — Он помолчал, посмотрел на белых лепных голубей на потолке и закончил: — Как вы понимаете, я не могу оставить эту работу. Я оставлю ее только тогда, когда уверюсь, что там тупик.

Дмитрий Иванович поднялся на третий этаж. У двери кабинета его ждал Вадим Бабенко. В руках он держал какую-то бумажку. «Ох, что-то слишком много сегодня бумаг!» — подумал Марченко. У Бабенко был решительный и независимый вид, какой-то особенно независимый, что-то было в его лице окаменевшее и незнакомое Дмитрию Ивановичу.

— Здесь не заперто, — сказал Дмитрий Иванович. — Почему вы не входите?

— Знаете, еще потом кто-нибудь подумает… — сказал Вадим. — Тут у нас творятся такие чудеса…

— Никаких чудес, — нахмурился Марченко. Ему не понравился намек Вадима и насторожила холодность, с которой тот встретил его. Он привык видеть Вадима улыбающимся, корректным, а теперь уловил в нем какую-то перемену и насторожился. — Что там у вас? — спросил сухо, официально.

— Подпишите, — положил Вадим листок перед Дмитрием Ивановичем.

Дмитрий Иванович взял его, стал читать:

— Что это такое? — прервал чтение Дмитрий Иванович.

— Я перехожу на работу в Институт биохимии, — не моргнув глазом, ответил Бабенко.

Дмитрий Иванович сидел потрясенный. Он даже оперся о стол, чтобы не пошатнуться. Вадим Бабенко, которого он считал надеждой и опорой отдела, которому он так много помогал, который и в самом деле много и плодотворно работал в лаборатории, — убегал; наверное, спешил, пока слухи о неудаче не распространились по соседним институтам, потому что тогда перейти будет труднее, сейчас достаточно характеристики Марченко, чтобы его переоформили переводом в течение нескольких дней (так когда-то убегали лакеи от разорившегося хозяина). Это было невероятно. Дмитрий Иванович повернулся вместе со стулом и посмотрел в глаза Бабенко. Тот чуть-чуть покраснел, но взгляд выдержал.

— Мне давно предлагали там место, — сказал он. — Вы не имеете права меня задерживать… — Он говорил как будто и с уважением, но в глазах и на губах было написано совсем другое.

— А это, — Дмитрий Иванович ткнул пальцем в бумагу, — вы сами писали?

— Сам, — нимало не смутился Бабенко. — Все так делают.

— Те, что уходят по доброму согласию. Те, что не предают своих товарищей, — вскипел Дмитрий Иванович. Он почувствовал, как ярость сдавливает ему горло. — Вы — крыса, бегущая с корабля.

Глаза Бабенко округлились, в них вспыхнули зеленые огоньки, и он сказал с холодным презрением:

— Не я в том виноват, что корабль оказался дырявым. Вы его строили. И никого я не предаю. От этого никому нет зла. Это вы сами… вашей никчемной добротой…

— Что… я сам? — спросил Дмитрий Иванович, чувствуя, как в нем наряду с бешенством рождается что-то трепетное, хрупкое; он уже жалел, что не сдержался, втянулся в недостойный спор или, скорее, ссору с Вадимом, которого столько лет опекал, хоть и догадывался о льдинках, что тот носит в сердце. Он и сейчас, сказав такие злые слова, оставался спокойным и холодным. Зеленые огоньки в его глазах сверкнули только на миг, его глаза снова были светлые, чистые. Приглядевшись пристальнее, Дмитрий Иванович понял, что эта ясность, чистота — это не чистота, а прозрачность жидкости, не пропускающей лучей.

— Размножали ложь, стояли у нас на дороге.

— Я стоял на дороге? — ошеломленно сказал Марченко.

— А разве нет? «Мое мнение таково… Нам надо сделать так…» — сказал Вадим, произнося слова немного врастяжку, как произносил их Дмитрий Иванович. — А мнения других? А желания других?

— Разве я не давал возможности им развиваться?

— Давали… — иронически скривил губы Бабенко. — А это тогда что? А это?

Он открыл ящик, вынул оттуда стопку журналов и бросил на стол. На каждом из них рукой Дмитрия Ивановича было написано «Sine mora!» и подчеркнуто. Статьи, прочитанные его сотрудниками, а некоторые и им самим, затронутые в них проблемы нуждались в проверке, разработке, сверке с проблемами, разрабатывающимися в их лаборатории. И вот они легли на полки шкафа, «Sine mora!», растягивалось на годы и забывалось совсем. Дмитрий Иванович подошел к шкафу. Журналы стояли неровными рядами, их ряды походили на каменную кладку, порушенную во многих местах, они показались Марченко кирпичной стеной, которая в любой момент могла покачнуться и упасть на его голову.

— Меня не хватало на все это, — наконец тихо, углубленный в себя, сказал он. — Мы действительно… слишком жили текущим днем.

— Вашим днем, — уточнил Бабенко.

— Может, и моим. Но почему молчали другие? В частности, вы?

— А кому хочется иметь неприятности?

— Ну, это вы уж… — возмутился Марченко. — Разве я когда-нибудь мстил? Разве я зажимал вас?

— Внешне словно бы и нет. А на самом деле…

— Что — на самом деле? — Если бы это был разговор только с Бабенко, этим Бабенко, который только что вывернул себя до конца, Дмитрий Иванович не продолжал бы его дальше. Но он сейчас спорил с самим собой, он пытался защититься от чего-то, что встало перед ним крутым ребром, суровым и беспощадным знаком вопроса, какой он ставил перед собой и раньше, но который еще никогда не нависал так круто над его жизнью. — Я всегда пытался… Ну, как сказал один великий человек: никто не надел из-за меня черный плащ.