Сам он чувствовал себя дураком, чувствовал себя так, будто его раздели и выставили на всеобщее обозрение. И это его ощущение не было надуманным, безосновательным. На них действительно смотрели четыре ряда широких окон, за каждым из которых работало по меньшей мере по три человека. Сладкое фруктовое мороженое казалось Дмитрию Ивановичу кислым и невкусным. Он нехотя ковырял ложечкой, пил теплую воду, избегая смотреть на институтский двор, и страшно сожалел, что поддался на их уговоры.
Неуверенно чувствовала себя и Светлана Кузьминична. Она без умолку говорила, смеялась, но смех ее был нервный, неестественный. Только Степан Степанович, казалось, ничего не замечал. Налег грудью на столик и глотал мороженое, как толченую картошку, — уже третью порцию. А может, его и впрямь все это мало трогало. Он давно сдался во всем на милость победителя — жены. Молодость провел беспутно, попытался вести такую жизнь и после женитьбы, попался на измене, струсил, Светлана Кузьминична его прижала, сумела взять в руки, трясла, как грушу, вытряхивала лень, не допускала, сколько могла, до рюмки и кинга, в который он играл на деньги. Он полностью зависел от нее — квартира и машина были записаны на нее, зарплату она получала вдвое больше, она оставила ему только несколько отдушин — папиросы, футбол, рыбалку. Он с тем смирился, а вот она смириться с таким своим замужеством не могла. Жалела, что так дешево и неудачно отдала свою красоту, молодость, сердилась на то, что не могла отплатить мужу тем же — кинуться в блуд. Сейчас она отчаянно металась, пыталась удержать то, что трещало, ломалось, потому что это ломалось прежде всего ее благосостояние, ее надежда и все то, чем она по-настоящему жила.
— Хотите, я расскажу вам анекдот, — сказала Светлана Кузьминична. — Очень смешной. Женщина выбирает в магазине метлу. Выбирает час, два, перебрала все, наконец подходит к продавцу, а он ее спрашивает: «Вам завернуть метлу или полетите сейчас?»
Степан Степанович хмыкнул, хотя, наверное, и не понял анекдота. Ирина Михайловна улыбнулась глазами, Дмитрий Иванович расхохотался. И не столько от анекдота, хотя он и в самом деле был остроумный, сколько вдруг припомнившимся строкам из дневника Чехова: «Гимназист угощает даму обедом в ресторане. Денег у него 1 рубль 20 копеек. Счет 4 рубля 30 копеек. С дамой разговор об Абиссинии». Бессмертный Чехов! В лаборатории все валится и летит в пропасть. Позавчера им наполовину срезали смету на будущий год. Это означает: они до сегодня орудовали топором и пилой, а теперь надо отказаться еще и от пилы. А они едят мороженое и рассказывают анекдоты. Разговаривают об Абиссинии!
Дмитрий Иванович хохотал так долго, что Ирина Михайловна обеспокоенно и несколько осуждающе посмотрела на него. Так он не смеялся никогда.
Дмитрий Иванович вытер кулаком слезы, оглянулся, не смотрит ли кто. А еще: нет ли тут кого из институтских. Но под тентом было пусто, только за соседним столиком сидела парочка. Там тоже разговор «про Абиссинию». Длинноволосый парень хмуро пересказывал вычитанную где-то теорию о том, что будет с миром, какие ужасы ждут человечество в будущем, размалеванная девица пугалась, округляла подрисованные глаза, на самом же деле — и это было не трудно заметить — обоих одолевал секс и обоим не было никакого дела до вселенной. Девица даже взвизгивала, складывала рот трубочкой, чтобы не размазалась краска. «Ох и кикимора, — подумал Дмитрий Иванович. — Интересно, какая она настоящая? Когда-то девушек любили за косы, за брови, а теперь нередко это — как щетки из магазина «Киевлянка». Сегодня мода на такие, завтра — на другие».
Незаметно для себя, продолжая наблюдать за парой, он переключился на институт, на это зловещее — рубль двадцать — урезанную смету. А он ведь надеялся на увеличение сметы. И не просто увеличение… Просил денег на лазерную установку. Ведь сегодня одной центрифугой много не совершишь… С чем же они останутся? Собственно, им оставили средства только на зарплату. Но это тоже неразумно. Получать зарплату и не рассчитывать что-то сделать! Он не может согласиться с этим. Он будет доказывать, будет бороться.
Поскольку Дмитрий Иванович выпал из разговора, Светлана Кузьминична, чтобы нарушить неприятное молчание, воцарившееся за столом, начала рассказывать придуманную историю их со Степаном Степановичем любви и женитьбы. Рассказывала о том, как он ездил к ней на «оппель-капитане», а она тогда жила у тетки, и тетка не хотела, чтобы племянница без согласия родителей вышла замуж, не давала паспорт, и тогда Степан обманул тетку, сказал, что паспорт нужен Светлане, чтобы купить в кредит пальто, и они поехали на «оппель-капитане» в загс и расписались. Все это была неправда, и неправда именно того оттенка, когда человек, что-то рассказывая, лжет и тому, кому рассказывает, и самому себе, он частично фиксирует свою ложь, но увлеченность или какая-то потребность заставляет его лгать с вдохновением, он чувствует, что спасается этим, спасает свое физическое естество и тот порядок вещей, который сам же и завел… «Он меня так бешено любил. Мы и сейчас иногда как молодожены, правда, Степа?..» Она отсекала какую-либо мысль, какое-либо подозрение со стороны Ирины Михайловны касательно ее самой и Дмитрия Ивановича.
А тот наконец прислушался, и у него даже челюсти свело от этой байки. Ему хотелось трахнуть кулаком по столу, но вместо этого он только подумал: «Пропади пропадом это чертово мороженое» — и встал. Подошел к прилавку и заказал себе рюмку коньяку (коньяк тут продавали тайком). Выпил со смаком, крякнул, подошел к Ирине Михайловне:
— Пойдем, мне уже пора. Ты отсюда прямо к Андрею?
И, не прощаясь со Степаном Степановичем, повел жену к троллейбусной остановке.
Вернувшись в институт, он несколько минут рылся в ящике стола, отбирал нужные бумаги, свернув их в трубочку, сунул в карман, спустился вниз.
Еще не закончился обеденный перерыв, секретарши не было, и Дмитрий Иванович без предупреждения вошел в кабинет директора. Корецкий ходил с детским ведерком в руках и поливал цветы на подоконнике. У него здесь рос целый сад. Захваченный за этим занятием, он почему-то застеснялся, поставил ведерко, но сразу же опомнился, взял его снова в руки, чтобы закончить работу. Дмитрий Иванович сел на стул у стены напротив окон, ждал. Разглядывал кабинет — он всегда разглядывал этот кабинет и не мог надивиться. Дом старый, много раз реконструированный, а первый этаж и, в частности, кабинет оставались нетронутыми. В нем был лепной потолок — голуби, позолоченные гроздья винограда, какие-то трубы, резные дубовые стены, резные подоконники, — все крепкое, роскошное, искусно выполненное.
Дмитрий Иванович улыбнулся. Теперь кабинет интересовал его только с этой стороны. И ему припомнилось, как он впервые вошел сюда, только что закончив аспирантуру, еще даже без кандидатского диплома. Кабинет поразил и ошеломил его. И директор, этот самый высокий и худой, как Дон-Кихот, Павел Андреевич Корецкий, показался необыкновенным человеком. Приступив к работе, Марченко некоторое время выполнял обязанности ученого секретаря, бывал в этом кабинете часто. И тогда у него появилась химерическая мечта. Он мечтал принять здесь Ирину, с которой недавно познакомился. Воображение рисовало ему такую картину: он сидит озабоченный, что-то пишет, она несмело входит, садится на стул. На приставном столике звонит один телефон, другой, он недовольно поднимает трубку, кладет, нажимает пальцем белую кнопку, вызывает секретаршу. Ирина ждет и проникается к нему все большим уважением… и любовью. Тогда ему казалось, что именно для этого стоит жить. Да, собственно, много людей для этого и живет.
А еще он подумал, как долго иные люди остаются детьми. И улыбнулся своим мыслям.
И именно тогда оглянулся Корецкий.
— Вы что, только что нашли десять тысяч рублей? — сказал он. Это была маленькая компенсация за недавнее смущение.
— Не нашел, а потерял. Точнее, украли.
— Где же это нашелся такой ловкач?
— Тут, в институте.
