Он, наверное, тоже будет продолжать работу над спектральными исследованиями, строением хлоропластов. К примеру, в квантосоме. Здесь у него интересные соображения. Каждый миллиметр новых знаний — это очень важно на пути общего прогресса фотосинтеза. Наконец, он может пойти в какой-нибудь другой институт. Его возьмут охотно. Однако он на это не имеет права. По крайней мере пока. Пока не поможет своим молодым коллегам.

Конечно, он не собирался окончательно расставаться и с идеей эксордиума. Он еще будет искать. Не там надо было начинать с самого начала. Миллиметр за миллиметром проползет он тот путь на брюхе. Проползет сам. В нерабочее время. И будет ползти, может, до самой смерти.

Обиднее всего ему было из-за сплетен, круживших по институту. О его якобы аморальных поступках, намеки на Светлану, их поездку на машине в лес, на разлад в семье… Это было как едкий дым темной ночью: не знаешь, откуда его несет ветер, и не видишь, куда идти, чтобы вырваться из удушливого плена. Об этом он думал ежедневно. Думал и теперь, оторвавшись от рукописи и глядя на освещенные солнцем крыши домов, пережевывая бутерброд с колбасой, вкуса которого не ощущал.

В саду пела иволга, но ее пение как бы обтекало мысли Дмитрия Ивановича, не прерывая их. Только тоненькое ощущение чего-то приятного, нежного слегка убаюкивало его, создавало один бесконечный аккорд. Тот аккорд звучал в нем давно, в нем или и не в нем, просто в мире, и Дмитрий Иванович чувствовал, что он не погас и погаснет не скоро, и это, в свою очередь, не давало мыслям сгуститься в тяжелую тучу.

В это мгновение и вошел Борозна. Не вошел, а ворвался как вихрь. Грохнул дверью, подбежал к Марченко. Его глаза горели решимостью, губы были сжаты в твердую складку.

— Дайте ту бумажонку, — сказал, переводя дух; видно, на третий этаж взлетел одним махом.

— Какую бумажонку? — спросил Дмитрий Иванович и только теперь поднял глаза. Узнав голос Борозны, он умышленно не поднимал глаз, не хотел встречаться с ним взглядом, думал, что тот пришел по какому-то будничному вопросу, спросит и уйдет. Всякий раз, увидев этого человека, Марченко чувствовал, как в нем нарастает раздражение и злость. Он старался не выказывать этого, придавал голосу ровные интонации и сам чувствовал фальшь, невольно хмурился, сердился, что не может взнуздать самого себя. Он не ощущал Борозну до конца врагом, тем врагом, которого хочется сбить с ног, топтать, уничтожать, — наверное, потому, что не видел собственными глазами его коварных действий, не был до конца убежден в справедливости обвинений в адрес Борозны.

Звенящий от напряжения голос Борозны вынудил его насторожиться.

— Анонимку, — почти крикнул Борозна.

Дмитрий Иванович растерялся. Поднялся со стула, развел руками:

— Нету… Я ее порвал.

Борозна с минуту неотрывно смотрел на Марченко, словно хотел пригвоздить его этим взглядом к стене, а потом рубанул рукой, как топором.

— Черт бы вас побрал с вашим либерализмом! — закричал он. — Лучше бы вы пришли и бросили мне ее в физиономию. Лучше бы вы подали на меня в суд. Я тогда попытался бы обороняться. Да зачем же вы тогда…

Он хотел крикнуть: «Сказали другим», но не крикнул. Он вспомнил, что Марченко постигло горе, что беда еще не прошла, и умолк. Только тяжело из-под черных острых бровей смотрел на Дмитрия Ивановича. А тот тоже не отводил взгляда. «Разве способен человек так прикидываться? — думал он. — Разве он пришел бы ко мне?»

Ему хотелось поверить Борозне. Однако мысли невольно возвращались к анонимному письму и к тому, чем это письмо для него обернулось. И это не позволяло ему протянуть руку, сказать искренне: «Я вам верю. Забудем о том навсегда». Если бы можно было, подумалось невольно, если бы можно было запустить ему в душу те же меченые атомы и увидеть, настоящая она или фальшивая, светлая или в черных тенях лжи и коварства. Нет таких атомов. Нет такого способа.

Однако он чувствовал некоторую неловкость перед Борозной и попытался его успокоить:

— Напрасно вы так волнуетесь, Виктор Васильевич. Я, конечно, не имею права подозревать вас или кого-либо другого…

Борозна не дослушал его. Повернулся и решительно вышел из кабинета. Он спустился на первый этаж и зашел в приемную директора. Секретарша сказала, что Корецкого нет, и он приоткрыл дверь налево, к Одинцу.

Обычно насупленный заместитель директора, с которым Борозна конфликтовал с начала работы в институте, встретил его удивительно приветливо. Усадил в кресло, вышел из-за стола и сел в другое, напротив. Это было наивысшим проявлением демократизма и приветливости с его стороны, когда он принимал посетителя не за широким полированным столом, а за маленьким, приставным столиком, подчеркнуто ставя себя в равное положение с том, кто сидел напротив.

— Как ваши дела? Уже сдали установку? — спросил Карп Федорович, пододвигая к Борозне пепельницу и сигареты. — Сдали. Прекрасно. Я поставил вашу работу на первое место в отчетности. А почему вы не идете в отпуск? Что-то я и на будущий месяц не видел вашего заявления. Или вы на осень?.. На бархатный сезон? Может, как раз и принесли заявление?

Борозна сказал, что заявления об отпуске он не принес. Собственно он и сам не знал, зачем пришел к Одинцу. Наверное, им попросту двигала потребность что-то делать, искать где-то защиты и каких-то способов, которые помогли бы снять с себя подлое подозрение и в то же время и поклеп на Дмитрия Ивановича. Может, думалось, что-то подскажет Карп Федорович. Он человек грубый, бесцеремонный, но зато знает, как надо рубить такие узлы.

— Карп Федорович, — сказал он, — мне стало известно, что на Дмитрия Ивановича написано анонимное письмо. В этом подозревают меня…

— Подозревать можно любого, — сказал Одинец. — Такие вещи надо доказать.

— В том-то и дело, что Марченко анонимку порвал. И я теперь не могу ничего доказать.

— А вам и не надо доказывать. Вы не сделали ничего дурного. Все эти разговоры — ерунда.

Карп Федорович смотрел на Борозну, и в его черных глазах под густыми, стрехой вниз бровями то угасали, то снова загорались красноватые огоньки. То были огоньки радости, похожие на те, что загораются у хищника, заметившего добычу. Правда, сейчас Одинец добычи не видел. Но они о ней разговаривали, и это возбуждало его.

— Это так, — все больше волновался Борозна, — Но я не могу их опровергнуть. Я никогда не был анонимщиком и не буду им. Я только что был у Дмитрия Ивановича и вижу, что он мне не верит.

— Конечно, не верит, если сам указал на вас, — закурил Одинец. — О, это тоже маневр: очернить человека, у которого… Ну, который умеет работать и имеет основания претендовать или домогаться…

— Я ни на что не претендую, — прервал его Борозна. — И мне искренне жаль Дмитрия Ивановича. Он не такой, как написано в том грязном письме.

— Это в вас говорит доброта, — усмехнулся Одинец. — Но ею, мой друг, не всегда можно руководствоваться.

— Я не из добряков, — нахмурился Борозна. — И умею за себя постоять.

— Прекрасная черта.

— Но я привык обосновывать свои поступки.

— Вы не волнуйтесь, — сказал Одинец. — Кстати, это уже и не так важно, кто написал. И не страшно. Важнее, что все это правда. Шесть лет Марченко выдувал мыльный пузырь. Такой, какие выдувают для забавы. А он этим пузырем закрывал всем глаза. — Одинец говорил злобно, безжалостно, он не мог простить Дмитрию Ивановичу того, что тот не выступил на ученом совете против Абрамчука, удрал за Десну, оставив его, заместителя директора, в дураках, не мог простить независимости, авторитетности, научных возможностей. — И вот — пузырь лопнул.

— Неудача может постигнуть каждого, — не согласился Борозна. — Дмитрий Иванович — искатель, человек с фантазией…

— Вот-вот, — ухватился за неудачно сказанное слово Одинец. — Фантазер. Истинный фантазер. А в науке фантазер — это то же самое, что иллюзионист. Манипулятор.

— Его догадка касательно предшественника АТФ не так уж абсурдна, — сказал Борозна.