Юлий окинул всех взглядом, глаза его засветились решимостью, и он сказал:
— Ну и… это же не фарисейство.
По его лицу прошла судорога, было видно, как он изо всех сил перебарывает в себе что-то, настраивается на фальшивый оптимизм.
Он вбежал в кабинет Дмитрия Ивановича, когда тот, снова отстранив руки желающих ему помочь, встал с дивана.
— Шеф, все о’кей! — чрезмерно громко воскликнул Юлий, стараясь неотрывно глядеть в глаза Марченко, — ведь только так, казалось ему, тот сможет ему поверить. — Наши там еще кончают…
Дмитрий Иванович посмотрел на Юлия долгим, проницательным взглядом, сказал, казалось, совсем спокойно, только очень тихо:
— Вы не умеете лгать, Юлий.
Тот мигнул глазами, опустил голову:
— Простите… Вы не научили.
— Спасибо за… приятный каламбур, — улыбнулся Дмитрий Иванович.
Он в самом деле был спокоен. Может, потому, что пережил неудачу еще раньше. Ему было стыдно того, что произошло, и теперь он пытался хотя бы чем-то компенсировать свой недавний страх и панику.
В эту минуту, тихие и подавленные, в кабинет вошли Светлана Кузьминична, Вадим, Неля. Они слышали из коридора провал Юлия, таиться дальше не имело смысла.
Дмитрий Иванович почувствовал, как закололо сердце. С удивлением отметил, что эта боль была не о себе, а о них — Светлане, Неле, Юлии, Вадиме. Еще подумал, что дорого дал бы, чтобы забрать ее у них. Но… что он мог?
— Вы что… словно в траурной процессии, — принудил он себя улыбнуться. — Ого, еще и не такие неудачи бывают. Вспомните… Ну, кого там… Да все открытия в науке не приходили легко. — И чтобы не дать им впасть в пессимизм, не дать расползтись по углам сомнений, сказал: — Затормозить могла тысяча причин. Не сработали хлоропласты, не та концентрация диготенина, некачественная обработка… Вот мы взяли для обработки детергент икс сто…
Он начал увлекаться, и, чтобы удержать его от волнения, Корецкий, который тоже пришел сюда и смотрел на него умными и чуть грустными глазами, взял его под руку:
— Потом, потом. Отдохните. Мой шофер сейчас отвезет вас домой.
Дмитрий Иванович не возражал. Он только подбадривающе посмотрел на коллег, по крайней мере ему казалось, что посмотрел так, и сказал:
— Эксперимент мы повторим. Готовьте новую суспензию.
Дома он отпер дверь своим ключом, хотел незаметно пройти в ванную, чтобы снять и застирать рубашку, но Ирина Михайловна услышала, встретила в коридоре. Она испуганно вскрикнула, но сразу же взяла себя в руки, помогла переодеться, постелила ему на диване. Хотела вызвать врача, но он запретил.
Дмитрий Иванович держался спокойно, знал, что не имеет права давать себе волю. Спокойствие и твердость стал культивировать не так давно, он понимал, что запоздал на много лет, но прошлого не вернуть.
Сдержанно рассказал обо всем, что случилось на работе. Ирина Михайловна выслушала, спросила, как он чувствует себя сейчас, принесла чаю и валериановых капель. Стакан с чаем он взял, а валерьянку вернул с улыбкой. Это окончательно успокоило Ирину Михайловну. Для нее душа мужа была словно поверхность реки, она видела все, что делалось на ней, а проникнуть взглядом в глубину не пыталась никогда. Она тревожилась о его здоровье, но, увидев, что ничто серьезное ему не угрожает, успокоилась; ее опечалила неудача у него на работе, но что она означала для него самого, не по службе, а именно для него — самой сущности его жизни, — не понимала. И не пыталась понять. Ну, что-то там не удалось — вот и все. Так же не всегда понимал ее школьные заботы он, однако старался понять, кое-когда помогал советом, но, поскольку к своей работе она относилась с холодком, этот холодок передавался и ему.
И она, сказав несколько успокаивающих слов, пошла в ванную, где у нее была включена стиральная машина. Обычно он помогал ей стирать, развешивал белье — и теперь немного подосадовал, что не вовремя заболел.
Он скатал постель, оставил только подушку, подложил под нее одеяло, прилег на диван. Сначала лежал бездумно, а потом воображение стало рисовать то, что могло произойти и что было бы потом. «Куда бы Ирина на это время девала Маринку? Отослала с кем-нибудь на село или…» И он услышал Маринкин крик: «Папочка, папулечка, папчик…» — и представил себе ее ужас, ее отчаянье, невозможность постичь все своим маленьким умом и сердчишком, — все стояло перед глазами так реально, ему было так жаль Маринку, что он почувствовал, как к глазам подступили слезы.
Он поспешно повернулся со спины на правый бок и попробовал отвязаться от страшного видения. Однако невеселые мысли продолжали одолевать его, и такая навалилась тоска и такая щемящая сердечная боль, что хотелось кричать.
Он вспоминал то, что произошло на работе, и ему становилось страшно горько и стыдно.
Он никогда не думал, что — такой хлипкий. Ему ничто не угрожало, и не так уж он ужасно горевал… Ведь это не смерть кого-либо из близких, не угроза собственной жизни… А вот ведь… И он подумал и впервые почувствовал, как хрупок человек вообще. Всесильный человек, который поворачивает реки вспять, прорубает горы, в чистом поле строит города, «каменные лабиринты»… И во всем этом, возведенном его руками громадье живет он сам, в одной из клеточек бьется горячее сердце, суетится комочек живой плоти. Вот в этой, в соседних… Всесильный человек, он действительно чрезвычайно хрупок. И недолговечен. Он угасает сразу, и от него не остается ничего. Как там, в Помпее, книжка о раскопках которой лежала на его журнальном столике и на которую он сейчас смотрел, за тысячелетия в пепле остались только отпечатки людей в момент гибели. Конфигурации их тел. А какие они были, эти люди, мы сказать не можем. Наверное, тоже за что-то боролись, что-то переживали, суетились, бегали, ссорились, любили, история же оставила только момент агонии тела… Для чего? Кому? Те́ла, которое за полчаса до этого жило. Глаз, которые плакали. Мозга, который что-то думал… Может, как раз создавал новую теорему… И вот, вместо мозга — пустота.
Ну, а если бы оставил теорему? Успел оставить? Тогда можно считать эту пустоту не тщетной?
Да, не тщетной. Без нее не было бы Помпеи. Без них всех.
…Выпала бы сегодня удача. А тебя бы не было. То, другое, оправдало бы первое? И снова мысль: оправдало — для кого? Он понял, что думает об этом не впервые. Что думал и вчера, и читая книгу о раскопках Помпеи, а на самом деле только ожидая сегодняшний день.
Он понял, что никогда не сможет совместить эти точки в одной. Они — как бы тело и антитело. Но весь его жизненный опыт подсказывал, что иначе жить нельзя, что надо только искать, и тогда будешь человеком.
Он приподнялся на локте, поправил подушку и подсунул книжку, на обложке которой была репродукция картины Брюллова, под газеты.
Конечно, каждый человек, подумалось, стремится продлить свою жизнь. Иначе… Зачем бы ему и рождаться. Наслаждается он жизнью или превращает ее себе в муку. Но это от него мало зависит. А может, и не мало… По крайней мере, создать себе постоянно веселое настроение, — да где там постоянно, хотя бы кое-когда, — он не умеет. Он умеет только работать. И мучиться из-за своей работы. Ибо в этой работе… смысл его жизни. Парадоксально? Наверное. Но это так. Его и, наверное, многих других. Ведь действительно из-под пепла выкопали прекрасные статуи и плиты с чертежами теоремы Пифагора. То есть те люди жили и погибли не напрасно. И не только конфигурации их поз в момент смерти остались на земле!
Дмитрий Иванович подумал, что человеческий ум, его собственный ум, чрезвычайно цепок. Он очерчивает круг, невольно оправдывает собственное существование.
Но — бог с ними, с теми абракадабрами. Дело во сто крат проще. Кто-то и находит, а он — не нашел. Если бы он нашел, то, прежде всего, не рассуждал бы так. Просто не думал бы об этом. Он был бы счастлив. По крайней мере на какое-то время. Пока снова не влез бы в какой-нибудь лабиринт. А то и просто пока не сжился бы со своим счастьем. Это так. Он бы искал иного. Жил бы какою-то другой надеждой. Эти мечты о том, что ищешь, может, и являются счастьем. В мечтах оно во сто крат лучше. Когда же человек его достиг, он в какой-то момент ощущает пустоту. Конечно, тот человек, который свою мечту видит не в том, чтобы наедаться и напиваться. Даже величайшие гении, став гениями, не становились после того самыми счастливыми людьми. Только никчема, достигнув чего-то, утешается достигнутым — властью, почестями. Человек умный перерастает это. А может, тут кроется какой-то из величайших мировых законов противоположности? Не иметь, чтобы добиваться, чтобы двигаться. Имея, успокаиваться.
