— Почему же все-таки слепок? И почему тираннозавр? — спросил он почти радостно. В каждом ее слове, говорила ли она всерьез или шутя, схватывала суть вещей или ошибалась, он чувствовал искренность, правдивость, и это становилось для него важнее самого содержания слов.

— Потому что в вас много неестественного, чего-то из пластика или еще там из каких-то полимеров.

— Пластиковое сердце, запрограммированные мысли?

— Да что вы (и снова это круглое, это певучее «о», от которого он даже вздрогнул). Совсем нет. Что-то такое нерушимое и… современное. А с другой стороны, есть у вас какие-то привычки… хищника. Когда вы о ком-то говорите, то так и кажется, что вот-вот слопаете его с костями.

Вот, значит, как — хищником был он. А не она хищницей, как полушутливо подумал в первую встречу.

— Настойчивость. Натиск. Но реализм уже индивидуума железобетонного века. Не мелового, а железобетонного.

— Не очень приятно, — улыбнулся он.

— А вы хотите приятностей?

— Ну, не то чтобы приятностей, — снова улыбнулся Борозна. — Но чего-то…

— Похвалы? Воспитывайте себя и дорастете до похвалы. Тем более что имеете собственную теорию самоусовершенствования. Испытайте ее на себе.

— Я говорил не о самоусовершенствовании отдельного лица, а об улучшении моральных устоев человечества, — вымолвил он вяло. — Да и нет у меня никакой теории. Чтобы иметь какую-то теорию, нужно сначала знать, станет ли оно совершеннее. И что этому способствует. А как измеришь? Разве есть такие критерии? А уже дальше применять какие-то рычаги.

— А разве их не применяют?

— Вы имеете в виду статьи, кино, телевизор? Этим не сделаешь человека моральнее. Из одного и того же фильма один берет раскаяние убийцы, а другой учится убивать. Почему так? Я и сам не знаю. В чем-то да кроется секрет, что один берет то, а другой это.

— Наверное, в ДНК[7] родителей, — сказала Неля. Она и дальше вела разговор полушутливо, полуиронично, бросала и ему кончик тонкой нити, но он никак не мог ухватить ее. Наверное, еще не мог прийти в себя от того, что случилось, понял, что имеет возможность спастись от случившегося этим разговором, и убегал, чувствуя, как словно бы затирает, сглаживает острия, по которым только что прошел.

— Но ведь отец не был хулиганом, а сын им стал.

— Ну, тогда в воспитании.

— Часто плохих детей воспитывают хорошие родители. Я не знаю, существует ли моральность в чистом виде. Это нечто такое… Одни отделяют ее от социального, иные все сводят к еде, питью, одежде. Но есть страны, где и штанов выпускают до черта, а все же стреляют из-за каждого угла.

— Вот изобретут машину, которая будет контролировать добрые и дурные намерения человека…

— Не дай бог, — вырвалось у него. — А кто будет контролировать машину? Что будет, если она попадет в руки кретину?

— Я надеюсь, что изобретет ее кто-то из ваших друзей, — продолжала она шутить, — Да и вообще я не имела в виду перевоспитание в столь широком масштабе. Мне достаточно одной человекоединицы.

— Кого именно?

— Вас.

Он несказанно обрадовался ее словам. Но снова воспринял их слишком серьезно, не желая ни в чем обманывать ее, желая, чтобы она знала все о нем, о нем и о себе, не надеялась на какие-то большие перемены в будущем. Он не замечал, какой он сейчас наивный и даже смешной.

— Это… не просто. А может, и совсем невозможно.

— Почему? — спросила она.

— Как вам сказать… Это не от нас зависит. Мы любим себя больше, чем других. А может, дорожим собой. Вы понимаете, это совсем не означает, что мы обязательно некритичны к себе. Но «я» — это «я». Даже если обидно за себя. Как… — Он своевременно спохватился, сказал торопливо: — Конечно, мы можем любить и других, иногда очень, но это не означает, что мы не любим себя. Порой мы даже хотим стать лучше и не можем.

— Тогда выходит, людям ничего не остается… — Она сказала «людям», а не «мне». Он ждал, что она снова повторит то, что сказала перед этим, искренне и доверительно откроется ему. Но сам боялся почему-то сделать решительный шаг. Ведь она могла истолковать его как возвращение к тому, с чего начался их разговор.

— Подавлять свои страсти. Быть как можно справедливее. Хотя опять-таки это трудно. Порой людям не дают жить какие-то мелочи, которых они не могут одолеть.

— Откуда вы это знаете? — спросила Неля.

Борозна засмеялся. Взял ее под руку. Ему сразу стало легко, он почувствовал, что она поверила ему и не усматривает в его словах коварства.

— О, старый холостяк знает много. Он хитрый. Он недоверчивый. Он наблюдает и мотает на ус.

— Но он должен намотать на ус и свой горький опыт.

— Конечно… Но… Себя не видишь.

Он умолк. Они поднимались по крутому откосу к площади Славы. Шли медленно, Неля опиралась на его руку, опиралась легко, доверчиво, и он радовался этому. Он думал о ней, она — о нем. Борозна чувствовал, что мир сузился, в нем остались только он и она. «Эгоцентризм», — мелькнула мысль. Однако этот эгоцентризм был чрезвычайно приятен. В этот миг Борозна понял, что его душу, его жизнь пересекло что-то большое, не будничное, что он должен ценить и беречь. А прежде всего должен ответить искренностью на искренность, ведь только тогда могут исчезнуть все преграды.

Когда прощались у подъезда, Борозна сказал:

— А знаете, я так не думал, когда приглашал вас.

— Как?

— Ну, как вышло. Как сказал там. Я даже думал… Что-то такое большое, человечное. Хотел сделать…

— Предложение?

Он кивнул головой.

— Осчастливить?

Он снова удивился и кивнул головой.

— Сначала — нет. А сегодня…

— А знаете, как это плохо, когда кто-то кого-то осчастливливает?

— Разве?.. Я не согласен. Принести кому-то счастье — это ведь хорошо.

— Тут не то… За осчастливливание требуют платы. А моральная плата страшна. На весь век. Вот так и живут по двое — кредитор и должник. А какой должник, в конце концов, не возненавидит своего кредитора? Разве совсем никчемный. Забитый.

— Неля, — поднял умоляюще руки Борозна, — не наказывайте меня за искренность. Поверьте, я уже наказан. И ведь со мной всегда так. Хотел понравиться…

Он вдруг бурно и громко расхохотался.

— Чего это вы? — удивилась Неля.

— Почему-то вспомнилось… Просто так… Глупость. Когда-то мы с товарищем так выкаблучивались перед одной девушкой, так друг друга оплевали, что уже и отмыться было невозможно, пришлось удирать обоим.

— Так вы, значит, охмуритель злостный и сознательный?

— Да нет, пожалуй, бессознательный. Это, ну… инстинкт или нечто подобное. Как у бабочек, птиц. Вы же знаете: чтобы привлечь партнершу, природа им что-то дает. И нам тоже. Одному приятную внешность, фигуру, другому голос или музыкальный слух. Порой иной олух удивительно умело выдает на гитаре или аккордеоне чужие порывы за свои.

— А кому этого не дано?

— Дано другое. Язык. Это интеллектуалы. Какой-нибудь очкарик строит из себя скептика, нигилиста. Он и в самом деле умный. У девушки же ума нет, и она идет за ним.

Неля демонстративно покачала перед глазами Борозны сумочкой.

— Принимать это как аналогию?

— Неля, я опять куда-то не туда лезу. Я не знаю, что это со мной…

— Просто это означает, что сегодня нам пора прощаться.

— Еще только десять… Давайте пройдемся…

— Нет, будьте здоровы, Виктор Васильевич. Доброй ночи. — И побежала по ступенькам вверх, к лифту.

Борозна шел по набережной в сторону метро. Думал обо всем, что произошло, и замечал, что он и в самом деле сегодня не такой, как всегда. Рассыпался последовательный строй мыслей, и куда-то девалась категоричность, уверенность в том, что сделает он в следующее мгновение, завтра, через год. Где-то на горизонте сознания вспыхивало опасение, что его легкомыслие — то, сказанное Неле о работе Марченко, — выльется в большую грозу, но пока что старался не прислушиваться к нему, и это ему удавалось. Он вслушивался в себя, в свои мысли, которые возвращались к ее словам, к тем словам, что родили это настроение, принесли радость: «Мне достаточно одной человекоединицы»; его словно бы несло что-то, и он даже не замечал, как очутился у станции метро, а потом и на своей улице. Его заполнило что-то большое, радостное. Он осознавал его, обдумывал, но от этого оно не блекло, напротив, становилось еще больше и радостнее. И немного тревожнее. Борозна вошел в квартиру. Хотел включить свет, уже нащупал было выключатель, но отдернул руку. Ему сейчас показалось, что свет обкрадет его, сдует с души радостную мечтательность, бросит в будни. Не раздеваясь лег на диван. Так и лежал, положив руки под голову и глядя в темноту, которая постепенно раздвигалась перед ним. Да и не такая уж стояла в комнате темнота — в широкое окно с Владимирской улицы вливался процеженный сквозь серую занавеску желтоватый свет фонарей.