— Нужно перейти в сферу деятельности.

— О! — сказала она. В ее голосе зазвучали удивление и насмешка. — Похвальная деловитость.

— Не этих же сверчков, — качнул он головой в темноту, — пришли мы слушать.

— А зачем мы пришли?

— Ну… Вы сами знаете.

— Нет, не знаю, — сказала она.

— Знаете!

— Откуда? Может, пришли, чтобы вы еще что-нибудь сообщили мне? Рассказали о научном открытии?

Ее слова ударили его, как хлесткая розга. А где-то в мыслях проскользнуло, пролетело, что за его цинизм ему заплачено сполна. Даже сверх меры. В одно мгновение ему показалось, что его словно скрутило что-то. Скрутило и не отпускало, и не осталось в нем ни радости, ни подъема, ни тревожного ожидания, ни того веселого нахальства. Ему стало противно. И он сам, и этот вечер, и сверчки — все. И исчезло, сгинуло то дразнящее желание сделать ей больно, смять, прижать к себе, растворить в себе…

— Вы все же кому-то рассказали… — произнес Борозна как-то глухо, вяло.

— Подруге…

— А подруга подруге. А та — Бабенко.

— А вы что же хотели? Чтобы я молчала и дома, в уголочке, переживала ваше величие! Вы же сами… вон какой прагматик. Еще и утверждаете — век такой. Что же вы хотите от меня? Вы даже не подумали, что у меня самой, если ваши догадки подтвердятся, сизым дымом горит диссертация. Вы мне что-то предложили, посоветовали или хоть расспросили о том, над чем я работаю? Вы подумали, что я человек? Какой-никакой, а все же научный сотрудник… Ну, хоть плохонький. Пусть даже приспособленец от науки. Но ведь человек. Забыли о человеке. Проповедовали наивысшую мораль и пренебрегли ею.

— Почему же, я как о человеке…

— О бабе…

— Зачем же так грубо?

— Потому что вы так на меня смотрите. По крайней мере сейчас.

Она отгадала его мысли, и это не было странно. Однако его поразило, ошеломило, что она отгадала до конца, в беспощадной логической последовательности: стремление ошеломить научной эрудицией, осведомленностью, легкомысленное бравирование, заимствованное нахальство. В это мгновение он был весь как вывернутая наизнанку рукавица. Даже этот его критический взгляд на путь, по которому идет их лаборатория… Он пока еще не думал о том, что вырастет из его слов, когда они распространятся по всей лаборатории. Хотя теперь знал наверное — вырастет что-то плохое. По крайней мере для него. Но это еще будет… Оно пока еще — как градовая туча на горизонте в то время, когда горит свой дом. Он поступил безрассудно, просто по-идиотски. Но обиднее всего ему было оттого, что нарушил что-то из тех больших и светлых принципов, которые построил в своем сердце и которые, он чувствовал, должны были стать законом его жизни. Нарушил не до конца, может, и не во многом, но и это его опечалило.

— Давайте оставим это, — сказал он.

— Что?

— Ну, о лаборатории.

— Хорошо, оставили. Дальше что?

Он молчал.

— Так-так, — сказала она. — Какие же конструктивные действия вместо этого отжившего, сентиментального — тьфу, гниль, ричардсоновщина, карамзиновщина — хождения вы хотели предложить?

— Ну, поехать ко мне…

— Послушать проигрыватель… Посмотреть альбомы…

— Да, — сказал он и сразу же спохватился, увидев насмешку в ее глазах. И тотчас что-то острое проснулось в нем — откуда она знает? Ах, она знает все. Странно, но это сейчас не отталкивало.

— А потом — бутылка шампанского. От него быстро пьянеют… Интим… Приглушенный свет.

— Как вы… опытно и цинично.

— При чем тут опытность! Это знают восьмиклассницы. Это не сходит с телевизора и киноэкрана. А цинично… А вы не цинично? Ну, пусть бы там какой-нибудь сопляк, уговаривающий десятиклассницу или студентку техникума. Все тлен… Все ничто… Все равно пропадем — пойдем ко мне…

Это была правда. Которая унижала, но и вызывала злость.

— Ну, так. Это в самом деле отвратительно. Что-то я… Но ведь и вы… Что вы из себя строите?

— Что? Недотрогу?

Он кивнул головой.

— А вы чего же хотели?.. И вам не стыдно?.. Чтобы я бросилась на шею?

— Нет, не то…

— А-а… Заманиваю в свои сети доктора наук?

Он почувствовал, как к его щекам прилила кровь, и понял, что это заметно даже при столь тусклом освещении.

— Скажу вам со всею откровенностью, — подняла она голову. — Только плюсквамперфект. Чем-то вы мне… Нет, может, это и не совсем так… Конечно, каждая женщина хочет выйти замуж. Кстати, наверное, так же, как почти все мужчины когда-нибудь собираются жениться. Я тоже женщина… И была уже замужем. Вы думаете, я разошлась с мужем потому, что он никто… Младший, без перспектив… Совсем нет. Прошлый раз я сказала вам неправду. Он не был тихий. Он был тиран. Никчемный маленький тиран. Ревновал, плакал, шпионил, бегал за мной, пробовал бить… Без малейших оснований. И пускал слюну, когда видел других красивых женщин. Да… Вы всего этого не поймете… Такие, как вы, думают, что женщины только и стремятся выйти за высокую должность или за машину с дачей. За докторов наук! А вы думаете, так это хорошо и легко выйти за ЭВМ? И можно считать это жизнью? И быть подстилкой? Или расфуфыренной куклой. Или… плевать на него, а самой бегать в этот парк к другому? Или… Леший его знает что… А хочется… Кто знает чего хочется. Врут все ваши машины… Хочется Онегина… Ромео. Ну, не Ромео… Да и, допустим, Ромео я уже не заслуживаю. А кого-то такого, в современном понимании… Да что там… — Неля махнула рукой. Она выплеснула все и умолкла. Стояла раскрасневшаяся, порывистая, красивая в гневе и решимости. Хотя сейчас он этого не видел. Он был уничтожен, раздавлен. Уничтожен вдвойне — ее правдой, искренностью чувств, а еще — это едва улавливал — она оказалась выше его в логическом мышлении, объяснении многих вещей, о которых он едва ли и подозревал. Этого он никогда не думал. Смотрел на нее. Красивенькая, глупенькая… Пончик, хитренькая мещаночка. Ну, может, немножко больше… И вдруг его пронзила страшная мысль. Уничтожающе-горькая для него. Так ты хотел увлечь мещаночку?.. Пончик? Куда же ты смотрел? Что тобой руководило? Чем же ты лучше других? А теперь… Когда узнал, что она…

«Что она? Подумаешь, мудрости… ну, не мудрости, но ведь…» Что-то стыдное, жгучее снова коснулось его сердца. Как же она… отхлестала. И какой же он примитив!

— Я… сдаюсь. Просто… Поймете без объяснений и долгих извинений?

Она поняла. А он понял, что сказал это своевременно. Он понял это по ее глазам, повороту головы, по тому, как она держала сумочку, — по всему. Еще мгновение — и она бы ушла. И уже навсегда. А ему сейчас до слез, до крика не хотелось, чтобы она ушла навсегда. Хоть и чувствовал, как трудно будет начать новый этап их отношений. Он так и сказал мысленно «новый этап» и выругался. Ох уж и крепко засела в нем эта наукообразная терминология. А скрепить то, что сейчас разорвалось, — нет, не скрепить, а завязать новый узел действительно трудно. Он представил себе, что было бы, если бы он сейчас попытался обнять Нелю. Он бы просто не смог. Одеревенела бы рука. И как бы удивилась она. Он и сейчас чувствовал себя словно бы вылепленным из застывающего гипса. Вот так будет стоять, прислонившись к холодному камню, и застынет совсем. И затвердеет душа и мысль…

— А знаете, как называют вас наши девушки? — спросила Неля.

Это было так ошеломляюще-неожиданно, что он вздрогнул. Но эта неожиданность была для обоих и спасительной. Неля одним ударом разбила ледок, намерзавший вокруг них.

— Как?

— Тираннозавром.

— Это, кажется, хищник.

— Самое хищное существо из когда-либо живших на земле. Страшнее его не было. Шеф — диплодок, большой, добрый, травоядный, вы — тираннозавр.

— Неужели чем-то напоминаю? — удивился он.

— Думаю… Нет. То есть не совсем. Знаю, вам это не польстит… но нет. Вы только макет тираннозавра. Или еще точнее — гипсовый слепок с него.

— Гипсовый слепок? — Он удивился такому совпадению: только сейчас почувствовал себя точно вылепленным из гипса, и вдруг это сказала Неля. Вместе с тем он чувствовал, как оттаивает, размягчается тело и душа, как они с Нелей словно возвращаются в разговоре на старые стежки, но без пролившейся только что горечи.