Она отвела взгляд от воды, он снова прочитал в ее глазах заинтересованность. Может, это была не заинтересованность тем, что он говорил, а им самим, но разве не этого он добивался? А еще видел, что у нее глаза умной, опытной женщины, а когда она слушала его, в них проскальзывало что-то детское, наивное, и кто знает, что ему больше импонировало. Пожалуй, последнее. Хотя это было совсем не то, для чего он сюда с ней пришел.

— Я буду слушать вас, если вы оставите вашу привычку охмурять, даже разговаривая на научные темы, — сказала она.

— Есть такая привычка, — согласился Борозна. — Наверное, как и у всех других мужчин. Ведь мы всё делаем, чтобы понравиться вам. Циклофазотроны. Линкоры. Губную помаду. Но что, к примеру, в этом конкретном случае теряете вы? Я становлюсь красноречивее, энергичнее.

— Сгорает много пороху на мысль о том, какое произвели впечатление.

— Но… Если иначе я не могу. Если я именно для этого с вами пошел.

— Ну, тогда другое дело. — Она сказала это как-то особенно, по-деловому. — Приступайте. Что там у вас для начала? Лирическое вступление?

— Эпиграф. «Что спорить: вечен мир — не вечен, когда умрем, нам будет все равно»[2].

— Хороший, ничего не скажешь. То есть вы конец перенесли в начало. В этом есть смысл: мол, все равно все там будем.

— Простите, но вы так упростили, даже язык становится колом. А если и в самом деле? О чем же еще могут говорить у реки двое, если не о любви. Вот взгляните…

Слева от них за еще реденьким кустиком устроилась парочка, она азартно целовалась. Борозне и Неле оставалось или делать вид, что они не замечают ее, или встать и уйти. Они не ушли. Наверное, потому, что эти жаркие поцелуи ни одного из них не волновали и даже не нервировали, мгновение спустя они забыли о тех двоих начисто и даже не заметили, когда скамейка опустела.

— О ней не говорят.

— О ней все сказано?

— Да нет. Если говорят — ее нет. И вообще ее нет. Это что-то вроде черта. Его никто не видел, а страшно.

«Ого, — сказал себе Борозна. — Если страшно тебе… Не хочешь ли ты свалить все на неудачу в замужестве…»

Однако его все больше захватывал этот разговор. Он уже успел убедиться, что Неля не какая-нибудь пустышка, она немало читала, много знает. А в то же время так искренне удивляется тому, чему и он в свое время удивлялся, так серьезно и восторженно округляет глаза. И такое у нее певучее и круглое «о-о» («Да что-о вы?»), и так она певуче произносит его имя-отчество…

Борозна наклонился к Неле — просто хотел рассмотреть ее глаза, она истолковала это по-своему и отпрянула. Он увидел, как нахмурились ее брови, но не мог угадать, деланно или искренне. Он чувствовал какую-то неясную тревогу, какое-то удивительное волнение. А еще чувствовал, что и в самом деле ни за что не смог бы вот так просто обнять Нелю, обнять и поцеловать, это было бы неестественно, деревянно и рассердило бы или рассмешило ее. Ну, даже если бы она и не рассердилась и не рассмеялась, все равно оба ощущали бы не пыл сердец, а что-то… что так нужно, так должно быть, то есть они бы сначала осмыслили поцелуи умом. И был бы он пресный, почти «эрзацевый».

Теперь он убедился окончательно, что с самого начала взял неправильный тон, настроил себя не на ту волну. Ну, он не был сердцеедом. И не затер слов о любви до блеска. Однако же знал их. Искренне или неискренне произносил не раз. Даже имел свой «сюжет». Но применить его к Неле, к этой бестии, нечего было и думать. Во-первых, она бы все поняла и высмеяла, во-вторых, чувствовал, что потерял бы уважение к себе. Он продолжал рассматривать эту их встречу как бы в двух проекциях. Думал о ней холодно, или, по крайней мере, пытался так думать, трезво судил о Неле, но чувствовал, что ему не безразличен этот разговор и то, как сложатся их отношения. И продолжал причудливый, двусмысленный, слегка шутливый разговор.

— Пока что она есть. Но вот докажут, что любовь не что иное, как особый вид энергии, тогда и ей крышка. Значит, надо спешить.

— Вы меня разочаровали, — сказала Неля.

— Чем? — старался он выглядеть страшно удивленным, но и в самом деле немного удивился.

— Я думала… у вас есть легенда покрасивее.

— Что-что? — спросил он. — Какая легенда?

— Ну, та… Какую выдумывают шпионы для тех, кто их ловит. А сердцееды для девушек…

Он искренне рассмеялся.

— Значит, все только в легенде? Так я ее выдумаю. Поверьте авансом.

— Нет, авансом не выйдет… — шутила она. — Вы еще скажете, в рассрочку…

Она немного кокетничала (кокетство дается женщине природой, как ласточке умение летать), боялась показаться кокеткой, ей больше хотелось, чтобы он почувствовал в ней коллегу, научного работника, хотя и понимала, что это может ей повредить в его глазах. Коллег ему хватало и без нее.

Они вели игру. И все, что они говорили, лишь в незначительной степени отражало то, что они на самом деле таили в душах. И все же ей удавалось быть непосредственнее его, она его не ловила, если бы ловила, пожалуй, он бы это почувствовал и одержал над нею верх. А так он чувствовал себя в проигрыше.

Ему показалось, что, если бы он сейчас легонько ее обнял, она бы не отстранилась. Но слишком все было неестественно. Пока он над этим размышлял, Неля сказала, но уже совсем иначе, серьезно и почти грустно:

— Если докажут, что это только особый вид энергии, тогда всему конец. На любви все держится.

— Может. А все-таки докажут, — сказал он упрямо и, казалось, нелогично по отношению к тому, что защищал только что. — Провода в пятки — и ты уже заряжен. Или, может, как-то иначе. Выпил и загорелся, Или отлучат от любви. В наказание за что-то.

— Сегодня уже и так, — вздохнула она, — многие любят как бы по этой механике. — В ее голосе послышалась настоящая тоска. Наверное, она проскочила невольно. Неля не смогла ее скрыть. И это немного удивило Борозну.

— Целомудренные Маруси, бедные Лизы — как все это смешно, — говорила она почти со злостью. — Ныне в женщинах и в девушках ищут страстности. Почти агрессивности. Не опущенных ресниц, а откровенно похотливых взглядов.

«Ого, — снова подумал он. — Игра на надлежащем уровне. Со всеми атрибутами. Легенда хорошо разработана». А вслух произнес:

— А почему?

— Потому что раньше искали матерей своим будущим детям, а теперь ищут любовниц.

— Просто вы видели близко дурной пример, — сказал он осторожно.

— А вы знаете, — внезапно и решительно сказала она, — что я была замужем?

— Ну вот…

— …И муж у меня был тихий-тихий.

— Потому и разошлись. Если бы бил, любили бы, — сказал он.

Она тряхнула головой, сверкнула на него глазами:

— Бил! Меня!

— Так говорят. И в этом есть немного правды.

— А вы бы… свою жену били?

— Изредка… — Он засмеялся. Он сказал уклончиво — хитро, шутливо. Он не знал, почему сказал так. В этот миг в нем, глубоко-глубоко, что-то отозвалось, предостерегло, остановило, подсказало, как ответить. На всякий случай. Не было и намека, и мысли, и тени мысли о женитьбе, а оно вырвалось наружу, предостерегало. А вдруг произойдет? А вдруг когда-нибудь ударит? А он честен. Пусть решает сама, что лучше: честный, который может и ударить, или лицемер, который будет бог знает каким. А еще потому так сказал, что начал остерегаться ее. Решил, что лучше впредь прятаться за шутку, принять тон балагурный, легкий, потому что почувствовал, как трудно вести серьезный разговор, трудно и неблагодарно. Балагуря, можно сказать значительно больше, намеками легче выведать.

— Видите ли, это уже дело вкуса, — продолжал он. — Кому что по нраву. Одному нравится секс, другому сало. Одной — чтобы муж был как трава, другой — как дикий вепрь. Чтобы был решительный, сильный…

— Я ненавижу сильных. Они мне опротивели. Вокруг только сильные. Или те, что маскируются под них. Эти еще хуже. Потому что ко всему еще и лицемеры. Если я кого и полюблю, то только доброго. С улыбкой, со смущением в глазах.