Испытав неудачу, он начинал сомневаться в целесообразности своего замысла, в том, что завершит его.
Из землянки с ведрами в одной руке и коромыслом в другой — совсем как в селе (коромысло сделал кто-то из раненых партизан) — выбежала Марийка, разогнала своим появлением его тяжелые мысли. В синей кофтенке с закатанными рукавами — снова теплынь, — в ладно сшитых по ноге сапожках, повязанная белой косынкой. Эта косынка очень шла к ее смуглому улыбающемуся лицу. В красивой небрежности, с какой была повязана косынка, не было и капли нарочитости.
Увидев Василя, Марийка просветлела лицом.
И у Василя рассыпались все его неприятные мысли, он залюбовался Марийкой и, заглядевшись на нее, чуть не отсек себе палец.
В долинке, под ольховым кустом, копанка-криничка. Марийка взяла длинную вербовую палку с крюком на конце, повесив на крюк ведро, попыталась зачерпнуть воды, но поскользнулась, чуть не упала и уронила палку в криницу.
— Погоди, я помогу, — подбежал Василь. — Ведро утопишь.
— Тут не глубоко, — сказала Марийка.
Василь достал палку, достал ведро — воды в нем было до половины, — набрал полное.
Ведро стояло на краю сруба, в нем покачивался затканный листьями кусок неба и рожок Марийкиной косынки.
Неожиданно Василь ощутил жажду. Он нагнулся к ведру, в этот же миг нагнулась и Марийка, руки их сомкнулись на ободке ведра. Она не отшатнулась, и так они и пили, по очереди, чуть-чуть наклоняя ведро на себя.
Сквозь густой, зеленокленный, уже взявшийся багрянцем шатер пробился широкий луч, упал в ведро. В Марийкиных глазах под стрельчатыми ресницами заиграли веселые огоньки.
И у Василя сразу защекотало, защемило в сердце, его так потянуло к тем огонькам, он чувствовал, что не может без них, — и мысленно вбирал их в себя. Она отдавала их беспрепятственно. Оба поняли это и растерялись.
— Ты слышал, наши уже взяли Чернигов. Завтра-послезавтра будут здесь, — наконец отступила Марийка.
— Откуда ты знаешь? — удивился Василь, неохотно расставаясь с огоньками-радугами, однако радуясь вести и тому, что Марийка продолжает стоять рядом с ним и улыбается ему.
— Дядько из города пришел. Разве ты не видел? Сидят с Тимошем в землянке.
Марийка подхватила ведра, отпечатала на влажной тропинке глубокие, уравновешенные ведрами шаги.
Василь посмотрел ей вслед и зашагал к командирской землянке. В землянке за самодельным сосновым столом сидели двое — Тимош и небольшой, с тараканьими усами мужичок в сером, из солдатской шинели, пиджаке. Увидев Василя, они прервали разговор, и Василь почувствовал неловкость и обиду.
— Что-нибудь секретное? — Стоял, не прикрывая дощатой, обитой соломенными матами двери. — Так я уйду.
Дядько пошевелил усами, точно прощупывая ими Василя, пристально посмотрел на Тимоша.
— Погоди! — сказал Тимош. Он смотрел на Василя, и спокойное дотоле лицо его напряглось. Видно, приход Василя вызвал у него какую-то мысль. Две морщины нависли над бровями, они то сходились, то расходились. С трудом, с большим трудом ворочались в голове Тимоша мысли, казалось, вот-вот там что-то заскрипит, как жернова.
— Так, может, мне уйти? — с обидой в голосе повторил Василь.
— Сядь, — сказал Тимош. — Сядь. Ты слышал, что наши Чернигов взяли?
— Слышал.
Тимош неторопливо, левой рукой, только чуть-чуть помогая правой, свернул цигарку, так же неторопливо прикурил.
— Наша станция забита составами. И всё прут и прут. Наверное, подбрасывают новую дивизию.
— Так что? — не понял столь резкого поворота Василь. — Если бы тут был отряд…
— А что отряд, — снова так же неторопливо сказал Тимош. — Такую силу не придавишь. — И вдруг: — Сегодня в полночь прилетят наши бомбардировщики. Они, — показал он глазами на дядька, — передали по рации. Нужно только знак подать. Ракетами.
На Василя сразу как бы нашло просветление. Так вот о чем думал Тимош, вот почему он так смотрел на него. В лагере больше некому, нет людей. Трое или четверо стариков, раненые, сам Тимош и Василь. А у Тимоша прострелено плечо.
У Василя перехватило дыхание, пальцами правой руки он бессознательно застегивал и расстегивал пуговицу на пиджаке.
— А ракеты есть? — спросил.
— Ракеты есть, — ответил Тимош. — Только это опасно. Могут и свои попасть, и немцы поймать. Это же — не один раз выстрелить. А место открытое. Ты сам знаешь.
— Разве я… трус какой… или сволочь.
Теперь Тимош смотрел Василю прямо в глаза.
— Василь, я не приказываю. Тут… приказом не возьмешь. Может… Одним словом — ты понимаешь. В самом деле, некому у нас. Я не имею права, — сказал просто. — Могу загубить дело.
— Значит, все же думаешь, что я…
Тимош и дальше шел напрямую:
— Нет, не то… Я вижу, я знаю… Ты к Марийке…
— Это не относится к делу, — вспыхнул Василь и сжал кулаки, точно хотел обороняться.
— Нет, относится… Сейчас жизнь дорога. Да ты не думай… Мы же не какие-нибудь… Всё видим… И не осуждаем. Живому — живое. Но ведь это живое часто и бросает людей в страх. Когда станет страшно, то так легко — ракеты в канаву… Два дня где-нибудь перепрятался…
— Не брошу! Слышишь… — Василь встал. И сразу успокоился. — И не нужно… Ни морали, ни запугиваний. Сделаю… — на мгновение запнулся… — Как сделал бы ты сам.
…Марийка знала все. Они с Тимошем проводили Василя за Сумишины сосны. Шли извилистой лесной тропинкой, обходя глубокие колдобины, в которых никогда не пересыхала грязь. Над дорогой низко нависали тяжелые кусты орешника, листья на них уже осыпались, но густо белели ореховые гроздья: этим летом их никто не обрывал. Тимош изредка срывал орехи, щелкал их, но, прежде чем разжевать, деловито разглядывал зернышко на ладони — нет ли червяка. Молчали. Василь пытался шутить, раз или два переступил этими шутками незримый порог, который пролег между ним и Марийкой, но и Марийка и Тимош сделали вид, что ничего не поняли. Карманы Василевых черных суконных полугалифе оттопыривались от ракет, ракетницу спрятал во внутренний карман пиджака. Винтовки у него не было, Тимош не велел брать. На краю реденького сосняка простились. Дальше Василь должен был идти один, полем, вдоль сада бывшей колонии, потом по стерне прямиком. Тимош неуклюже, по-медвежьи, обнял товарища здоровой рукой, а потом снял со спины автомат и надел ему на шею.
— Возьми. И это, — протянул тяжелый запасной диск. — Только лучше бы он не понадобился.
Не то автомат помешал Василю обнять Марийку, не то Василь стеснялся Тимоша, но он только положил ей руку, в которой держал диск, на плечо, слегка притянул и коснулся губами щеки. Губы его были шершавы, сухи, чуть-чуть дрожали, а Марийке показалось, что он и сам дрожит. Она встрепенулась душой, хотела сказать что-то подбадривающее, хорошее, но не знала что.
— …Когда станет страшно… — а дальше не хватило слов, зловещее предчувствие сжало ее сердце, запечатало уста.
— Ровно в двенадцать я вам подмигну, — заметил ее волнение Василь, сказал как-то хвастливо, а от этого неуверенно.
Он резко повернулся и пошел, его серый силуэт долго раскачивался на фоне низенькой, подсиненной вечерней мглой посадки. Еще раз остановился, махнул им рукой и растаял в сумерках.
А они повернули назад, неся каждый свои мысли и свое беспокойство. Марийка попыталась было уговорить Тимоша подождать тут до полуночи, но он сказал, что они всё увидят из лагеря. По дороге неразговорчивый Тимош почему-то разговорился, высказывал догадки, когда придут наши и как все будет.
— Когда придут наши, ты, Тимош, будешь долечиваться в госпитале или пойдешь домой?
Спросила, просто чтобы о чем-то говорить, потому что думала о своем, а Тимош замедлил шаги, подозрительно взглянул на нее и сразу замолк, словно обиделся. И у нее на душе остался неприятный осадок. Марийка поняла, что коснулась какой-то тайны, но какая тут могла быть тайна, какая обида в этих словах о доме?
— Мне… некуда идти, — сказал Тимош после долгого молчания и больше не проронил ни слова до самого лагеря. Да и Марийка не пыталась завязать разговор, не стала расспрашивать, хотя слова Тимоша ее и удивили. Ведь она слышала, что мать и младший брат его живы.
