Я подошла к окну, приподняла штору — оставлю открытой, легче будет утром проснуться.

Я распахнула окно и с наслаждением вдохнула аромат каприфоли, плывущий в спокойном воздухе теплой ночи. Прямо напротив меня висела луна, ярко освещая сад. Луна… Надо будет последить за Ликой, мне очень не понравился ее расклад. И виденье это… Б-р-р! Знать бы, в кого она влюбилась… Может спросить у нее напрямую? Люди, сами того не подозревая, сообщают мне гораздо больше, чем карты. Даже когда болтают о самых обыкновенных вещах.

“Ладно, завтра видно будет. Завтра будет новый день, будет новый, чудесный день…” — твердила я себе.

“ — Да-а-а… такие здесь чудеса творятся, что впору такси до Питера вызывать.” — заметил внутренний голос.

“ — А я тебя не слушаю. Будь ты умный, посоветовал бы мне спать ложиться поскорее.”

“ Это ты и без меня сообразишь. А чем на луну таращиться, ты бы лучше вниз посмотрела.”

По дорожке, ведущей к нашему флигелю медленно шла женщина в белом платье, длинные темные волосы скрывали от меня ее лицо. Кто-то из актрис, наверное, возвращается с дня рожденья. Откуда она взялась? Дорожка хорошо просматривается, я должна была заметить ее раньше. Может вышла из-за деревьев?

Женщина остановилась, озираясь по сторонам, словно не могла понять, где находится. Я по-прежнему не могла разглядеть ее лица. Постояв немного, она сошла с дорожки и исчезла среди высоких кустов, примерно в том месте, где я споткнулась о кенотаф.

Божечки, пол одиннадцатого! Я вскочила с кровати и вихрем помчалась в ванную. Десять минут душ, десять минут добежать до театра.

“А где он, этот театр, — соображала я, яростно намыливаясь, — вчера в темноте ничего толком не поняла. Куда-то влево надо бежать, а потом за центральное здание, если верить мои детским воспоминаниям.

Хлебнув из термоса вчерашнего остывшего кофе, напялила первую попавшуюся под под руку рубашку. Ах, ты черт, юбка моя репетиционная где? Куда я ее вчера пихнула? На репетицию нужна длинная черная юбка — неизменная спутница каждой артистки. Юбка отыскалась в комоде, в куче прочих черных вещей, которые я выволокла из ящика и бросила валяться на полу. Балетки, сумка, текст пьесы в зубы. Рванув щеткой по волосам, я пулей вылетела за дверь, не удосужившись ее запереть.

Путаясь в длинной юбке, скатилась по лестнице, вылетела на улицу и чуть не сбила с ног Вадима, который тихо-мирно брел себе по дорожке.

— Снова вы куда-то мчитесь, а я вас ловлю! — улыбнулся он, подхватив меня под руку.

— Вадим, дорогой, извините, бога ради, я ужасно опаздываю… Покажите, где театр! — взмолилась я, подпрыгивала на месте, а Вадим спокойненько, с улыбочкой за мной наблюдал.

— Вы не опаздываете. Борис Павлович уже предупредил помрежа, что задержится. Полчаса у вас точно есть.

— Уф! Какое счастье! Вот был бы позор опоздать на первую репетицию! Можете показать мне как пройти к театру?

— Есть указатели, — Вадим с улыбкой кивнул на столб с табличками-стрелками, возле которого мы стояли, — но я, пожалуй, вас провожу, если вы не против. Я сегодня никуда не тороплюсь. Вдруг вы опять где-нибудь споткнетесь.

— Спасибо, я очень даже за.

И снова мы идем по дорожке, только сейчас я могу рассмотреть моего провожатого при свете дня. Он действительно красив — высокий лоб, вьющиеся светло-пепельные волосы, строгие, четкие линии носа и подбородка. Только глаза мне не нравятся. Слишком прозрачные, слишком светлые, кажется, они смотрят и не видят.

— Вы совсем не помните усадьбу? — спросил Вадим, видя, как ошалело я кручу головой по сторонам.

— Очень смутно. Последний раз я здесь была лет пятнадцать назад. Помню только живописные развалины.

Мы подходили к главному зданию.

— А что сейчас здесь?

— На первом этаже — конференц-залы. На втором — что-то вроде мини-отеля для участников мероприятий. А третий этаж занимает Борис Павлович. У него отдельный вход и специальный лифт.

— Лифт? В историческом здании? Как же Борис Павлович такое разрешил?

— Когда шли восстановительные работы, он был прикован к коляске. И доктора не давали ни единого шанса, что это когда-нибудь изменится. Поэтому был построен лифт.

Мы обогнули главное здание слева и пошли вдоль пышных клумб и рабаток.

— Никогда бы не подумала, что Каргопольский был прикован к коляске.

Он отлично двигается, сколько я успела заметить.

— Борис Павлович — настоящий феникс. — без улыбки ответил Вадим. — Я только начал работать в Воронинской больнице, когда его привезли после аварии…

— Он попал в аварию?

Вадим кивнул.

— Его состояние было… очень тяжелым. Его привезли в больницу практически без признаков жизни. И я стал свидетелем настоящего чуда.

— Но, вы же… патологоанатом? Или я что-то путаю? Ваша фамилия стоит под заключением… бабушкиным.

— Так и есть. Но я всегда интересовался нейрохирургией. И Борис Павлович дал мне возможность проявить себя в этой области. Впрочем, об этом может говорить только он сам. Но едва ли захочет.

Меня насторожила последняя фраза, тем более, что он произнес ее чуть понизив голос и словно себе под нос.

Кроме этого, его слова об инвалидной коляске и аварии напомнили мне вчерашний сон посреди дороги. Бабушка в коляске, человек под колесами… Есть здесь какая-то связь, или я ее придумываю по привычке все усложнять?

Мне ужасно хотелось расспросить Вадима о подробностях аварии, но ясно было, он не расскажет. Во всяком случае, не сейчас.

— Вот мы и пришли. — сказал он.

Здание театра высилось на небольшом пригорке. Выкрашенное в бледно-желтый цвет, с белой полукруглой колоннадой и позолоченным фронтоном, оно словно парило над пышными шапками белых и голубых гортензий.

— Просто небесный дворец над облаками! — вырвалось у меня.

— Этого впечатления Борис Павлович и добивался. Он считает театр храмом. Вы очень тонко чувствуете, Тина. — произнес Вадим, понизив голос и глядя мне прямо в глаза.

Я смутилась. Мне вдруг подумалось, что Вадим неслучайно оказался возле актерского флигеля, и эта мысль меня немного расстроила. Не то, чтобы он мне не нравился, скорее наоборот. А это еще хуже.

Я твердо усвоила, что интрижки на рабочем месте до добра не доводят и больше не собиралась допускать ошибок.

Хотя, с другой стороны… как можно стать хорошей актрисой, если не получить опыта надежд и разочарований, взлетов и падений? Все в копилочку, как у нас говорят.

Я опустила глаза. На моем лице легко читать. Не хватало еще, чтобы Вадим уловил мои мысли.

— Спасибо, что проводили. — сухо сказала я, — Дальше я сама.

***

Здание театра показалось мне похожим на схематичное изображение птицы: два крыла, расположенные под углом друг к другу, а полукруглая колоннада между ними — голова. Я поднялась по ступенькам и вошла в открытые настежь двери.

В небольшом фойе меня встретил прохладный полумрак и почти музейный аромат — известки, старого дерева, паркетного воска.

В детстве я думала, что так пахнет время.

Огромное, от пола до потолка зеркало в золоченой раме, старинное, с патиной. В нем твое отражение словно покрывается налетом времени.

Тишина казалась плотной и в то же время хрупкой. Медленно, осторожно, чтобы не разбить, не вспугнуть ее эхом моих шагов, я подошла к стене, на которой располагалась галерея актеров.

Она состояла из двух рядов. В верхнем — портреты тех, кто выходил на сцену двести лет назад. Старинные портреты. Крепостной художник. Крепостные актеры.

— Фрол Ковалев — трагик… Лукерья Парамонова — комическая старуха… Акулина Ключарева — инженю… Антип Карасев — герой-любовник… — шептала я, рассматривая портреты.

Под каждым висела фотография. А это уже мои новоиспеченные коллеги.

О! Лика… Анжелика Белецкая она, оказывается. Ее фотография в золотистой рамке висит прямо под портретом Акулины Ключаревой. Как они похожи! Тот же нежный румянец, мягкий, лукавый взгляд, белокурые волосы. А кто у нас герой-любовник? Аркадий Ковригин. Аркадий… Должно быть тот самый Арик, из-за которого случился небольшой сыр-бор в коридоре. Ничего такой. Эффектный брюнет. Любит себя, сразу видно. Поэтому и его любят, и Яна эта носатая с ума сходит. И он действительно немного похож на Антипа Карасева. А остальные? Престарелая кокетка… Печальный влюбленный… Субретка… Гранд-дам… Все они похожи на своих крепостных коллег.