Благотворного действия мумие хватило на несколько следующих дней. По крайней мере, я смог подняться и осмысленно воспринимать что-то еще, кроме терзавшей, безостановочно терзавшей меня боли. «Праведный пилигрим» был небольшим кораблем, но все же на его борту оказалось до сотни душ — все пуритане, направлявшиеся на поиски Нового Света. Их предводителем был поджарый, одетый во все черное мужчина, сравнивавший своих людей с израильтянами, а Лондон с Египтом, обреченным погибнуть в чуме и пожаре. Имя этого человека, провозгласившего себя новым Моисеем, было мистер Шелдон-Стойкий, и он чем-то напоминал мне одного уроженца Уилтшира, которого я когда-то знал: старинного друга отца, мистера Уэбба. Однако мистер Шелдон занимал лучшую каюту на корабле, чего друг отца никогда бы себе не позволил, а в неистовстве его ненависти и жестокости суждений было, казалось, мало сострадания, которым запомнился мне мистер Уэбб.

Не стало его сострадание сколько-нибудь заметным, и когда моя боль снова усилилась. Скорее наоборот: чем очевиднее становилась для него моя слабость, тем более властными делались его манеры, пока он не взял за правило командовать мной как своим слугой или ребенком. Возмущенный его наглостью, я ударил его. Удар получился слабым, однако он пошатнулся и его худое лицо сильно побледнело. Он осыпал меня громогласными проклятиями, а потом повелел своей братии схватить меня и связать. С меня сорвали одежду и швырнули ее в море.

— Эти шелка развратного Вавилона, — распалялся Шелдон, — годятся только для борделя. Им не место на этом Господом благословленном судне.

Потом он увидел мою обнаженную грудь и с рыданием затянул какую-то молитву, а собравшаяся братия огласила палубу единым стоном. Я опустил взгляд и впервые увидел, что мои соски сочились водянистой кровью.

— Остерегайтесь! — кричал мистер Шелдон. — Остерегайтесь! Чем могут быть эти знаки, если не знаками Зверя? Пусть плеть погуляет по его спине, и хорошо погуляет, чтобы оставленные плетью полосы могли стать свидетельством нашей самой преданной любви к Господу.

Приказ мистера Шелдона был выполнен незамедлительно. Потом на меня надели черную домотканую одежду, какую носила вся братия, приволокли в каюту мистера Шелдона и швырнули к его ногам. Мистер Шелдон окинул меня благочестивым одобрительным взглядом.

— Вам предстоит трудный путь послушания, — сказал он, — пока не будет смыт весь позор вашей прежней жизни и вы не станете так же чисты, как Нааман, омытый водами Иордана.

Я схватился за живот и рассмеялся, несмотря на боль.

— Вы не понимаете того, что говорите.

Он хмуро посмотрел на меня.

— Вы так погрязли в пороках, что действительно не можете быть очищены?

— Я знаю, сэр, — ответил я ему, — что не могу быть спасен ни вашим Богом, ни каким-нибудь другим.

Его лицо сильно побледнело, как и в тот раз, когда я его ударил.

— Я вижу, сэр, — злобно прошептал он, — что вы, подобно змию, тайно заползли в самое сердце нашего святого братства. Что же… — Он наклонился ко мне, продолжая шипеть: — Ваши намерения должны быть пресечены. Посмотрим, останется ли какой-то тяжкий труд, который минует вас, благословенный тяжкий труд и исправление молитвой. И если вы покажете себя никчемным мусором, ну, тогда, сэр, придется смести вас и бросить в огонь!

Ловелас замолчал и криво улыбнулся.

— Конечно, — продолжал он, едва заметно поведя плечами, — я легко мог снова его ударить, но предпочел не делать этого, и действительно неделями тянул ярмо его благочестивой тирании, выполнял тяжелую работу и молился по его указке, пока он едва не поверил, что меня действительно можно спасти от окончательного превращения в мусор. Знаком для него могло быть то, что, даже погружаясь в глубины боли, я находил силы улыбаться шутке Лайтборна, остроумной и жестокой, которую непременно услышал бы от него, доведись ему увидеть меня в моей былой домотканой одежде, на коленях молящегося своему прежнему Богу, в то время как изнутри меня раздирало это адское бремя. Мог мистер Шелдон обмануться и тем, что с течением времени мне становилось все приятнее произносить знакомые строки из Писания, повторять слова, которые я заучил в родительском доме и в которые когда-то действительно верил. Однако все это было не так уж и важно. Мне хотелось только одного: чтобы мистер Шелдон не приступил выполнению своих угроз. Мне не хотелось умирать.

Лорд Рочестер рассмеялся.

— Я всегда говорил: будь у нас мужество, мы все выглядели бы трусами.

Ловелас пожал плечами.

— Возможно. И все же не одна только трусость заставляла меня цепляться за жизнь.

— Как вас понимать?

Ловелас прикрыл глаза.

— Не могу определенно сказать, — заговорил он. — Однако помню, что в тот самый момент, когда началась моя порка, я смотрел на штормовое море и думал, как легко потерялся бы я в его волнах, окажись за бортом… Зачем стремиться в дикость гор и лесов, думал я, когда прямо передо мной куда более безнадежная дикость? И все же, когда я уже решил, что прыгну в море, память рисовала мне ненавистное лицо, которое являлось мне в кошмарных снах в Праге. Высеченное из горной породы, оно поворачивалось ко мне, пристально смотрело на меня, встречалось со мной взглядом. И я воображал, что все это происходило снова, и понимал, вглядываясь в бушевавший шторм, что вовсе не хочу погибнуть в пучине океана.

— Почему же? — мрачно подал голос лорд Рочестер. — Я не понимаю.

— Я чувствовал… — Ловелас замолчал.

Его взгляд был отчужденным и странным, направленным куда-то очень далеко.

— Это могло быть ощущением… Провидения… Какого-то порядка вещей, очень тонко переплетенных невидимыми нитями… Такого строгого порядка, что мне вдруг страстно захотелось понять, куда эти нити не велят мне идти. И тогда я понял.

— И все же откуда вам было знать, что Провидение не желает, чтобы вы отправились именно в океанские глубины?

— Я не мог знать этого, милорд. И действительно стал бояться, что это и есть моя судьба. Потому что проходили недели, а юмор мистера Шелдона становился невыносимым, все более яростным и ледяным, как зимние штормы, сулящим, казалось, почти неминуемую гибель. Что касается порок, удовольствие которых мне довелось вкусить первым, то теперь они проводились все чаще и становились все более жестокими. Зачастую мистер Шелдон предпочитал размахивать плетью сам. Для него стало особенно важным докапываться до корней супружеской неверности. Достаточно было одного брошенного греховного, как ему казалось, взгляда или щек, зардевшихся краской стыда, как неотвратимо выносился приговор о наказании за провинность. Однажды, когда мы уже были в море более девяти недель и со дня на день ожидали появления берегов Новой Англии, за прелюбодеянием застали обнаженных мужчину и женщину. Гнев мистера Шелдона был ужасным. Им, казалось, овладела жесточайшая лихорадка. Его глаза блестели, все его тело судорожно тряслось. В безумии своей ярости он даже приказал подвергнуть публичной порке женщину, нарушившую супружескую верность, и сам отхлестал ее своей сильной богобоязненной рукой. Точно так же он обошелся с прелюбодеем-мужчиной, а потом приказал опустить его за борт на веревке.

— Посмотрим, — закричал мистер Шелдон, — не охладит ли такое крещение распутство, которое жжет его чресла!

Можно было не сомневаться, что подобная ванна могла заморозить самые жаркие сердца. Была середина зимы, и нам, стоявшим на палубе, снег и ветер слепили глаза. Мы услышали крик мужчины, оказавшегося в воде. Потом он стал молотить по воде руками и ногами. Внезапно державшие его люди поскользнулись, их потащило за борт, и они тоже оказались в воде. Ни прелюбодея, ни двух его мучителей мы так и не нашли.