Он снова прислонил лоб к стеклу, хотя ничего больше не видел, — дорога уже не петляла, смутные силуэты девушки и преследователя еще раз промелькнули на мгновение за последним поворотом и окончательно пропали. Показалось только, будто расстояние между жертвой и преследователем немного сократилось, однако сказать твердо он этого не мог.

Волох терялся в догадках, хотя и понимал: произошло что-то невероятное, необъяснимое! Как жаль, что они так скоро пропали из виду, слились с чисто заметенными снегом пустырями пригорода.

Как ему следовало поступить? Выйти из автобуса и каким-то чудом опередить шпика, добраться до дальней, глухой улочки и, если кто-либо из делегатов не успел покинуть дом, предупредить оставшихся? Но в этом случае куда больше шансов навести на след, нежели помочь товарищам, а если так, то нетрудно представить, к каким последствиям приведет его появление в опасном районе.

В машине по-прежнему было спокойно. Влюбленные давно сошли, запоздавший гуляка не без чьей-то помощи уселся на сиденье и, по-видимому, дремал — теперь его можно было не принимать в расчет. Когда ж Волох оглянулся на мужчину в плаще, того самого, с напряженно застывшей, глубоко засунутой в правый карман рукой, то встретил такой жесткий — в упор — взгляд, что у него поползли по спине мурашки. Он понял: вставать с места нельзя, ни в коем случае.

Взгляд человека, тяжелый, жесткий, наводил на мысль о том, что перед Волохом — необычная, непростая личность. Ничего более сказать о нем он не мог, но вместе с тем отлично понимал, что во время войны, тем более в условиях жестокой фашистской оккупации из каждых трех человек у двоих лежит на душе какая-то тайна… Однако все это было только смутной догадкой, хотя вместе с тем у него возникло почему-то ощущение, что человек может каким-то образом повлиять на его, Волоха, судьбу. Поэтому следовало как можно скорее сгинуть с глаз.

Подозрения не покинули Волоха даже тогда, когда он вышел из автобуса. Несколько остановок — до конечной — он был в машине один, затем долго еще шел пешком, пока не очутился наконец в своей хмурой, сырой келье.

Он бросился на дощатый помост, служивший ему кроватью, сразу же уснул, однако так же быстро проснулся: слишком уж будоражила мысль о том, что необходимо срочно разведать, как обстоят дела в конспиративном доме, где проходил или, точнее, должен был проходить инструктаж. Но как можно было это сделать? Если случилось что-то недоброе, теперь уже ничего не предпринять, разве что утопишь и себя, ответственного. Но самое существенное заключалось в том, что он, собственно, даже не знал точного адреса дома, так как привел его туда один из связных.

"Еще слава богу, что не приехал из Кишинева Зигу Зуграву… На этот раз он так же почуял бы опасность, как тогда, когда схватили сразу троих? Или же теперь с ним случилось бы непоправимое?"

В Зуграву каждый сразу же видит бойца, в то время как он, Волох, постоянно должен убеждать людей, агитировать, разъяснять. Но это тем труднее, что он, как на грех, робок, застенчив по натуре. Чувствует себя неловко, стеснительно и перед кем — перед своими же. рабочими людьми… Трудно было поверить в такое!

На этот раз он, пожалуй впервые за последнее время, не поставил перед собой вопроса: а его, Волоха, считают истинным борцом? Верят в то, что он свой, надежный человек? Не так-то просто было самому определить это. С застенчивостью и стеснительностью нужно будет бороться в другие времена, не сейчас… И только в одном он твердо уверен: кто, кто, а Илие Кику ему доверяет.

Не отправиться ли все-таки к нему? Расспросить, чем кончилось вчерашнее? Хотя бы убедиться, что остался цел и невредим.

Но нет, слишком большой риск показываться в пекарне без предупреждения. Если девушка не избавилась от хвоста — во что трудно было поверить, — то к этому часу уже могла раскрыть явки и связи. И все же только Илие мог сообщить, удачно ли разошлись по домам люди и, что самое главное, не навела ли "лицеистка" на истинный след полицию. В конце концов, ближе других ее знает тот же Кику, именно он, и никто другой, в какой-то день показал девушку Волоху — правда, издали… А чем кончилась стычка с "добровольцем"? Так или иначе, но все эти вопросы следует обсудить, и лучше всего, наверно, было бы назначить встречу с Кику где-нибудь в нейтральном, безопасном месте. Только после тщательных расспросов, уяснив дело до мельчайших подробностей, можно идти на встречу с Илоной.

Внезапно он ощутил приступ необъяснимого страха, весь словно бы обмяк, бессильно опустил голову на подушку, даже зажмурился.

Она велела приходить только по нечетным дням! По нечетным!.. Первого, третьего, пятого… Во вторник, в четверг, в субботу… Вторник — это, значит, завтра. Завтра нечетное число. Но почему, спрашивается, только по нечетным? Почему не по тем и не по другим? Только по нечетным… Это означало одно: ему не доверяют.

Но если утеряно доверие, утерян смысл жизни.

Он подмял под себя одеяло, затем остервенело отбросил его в сторону и резко вскочил на ноги, едва не стукнувшись головой о потолок. Бывают дни, когда ему в самом деле хочется прошибить этот ненавистный, брюхатый потолок, готовый в любую минуту обвалиться на голову! И заодно расшибить себе башку, расколоть к чертям собачьим черепную коробку!

Через несколько минут он уже вышел на улицу.

Когда в назначенный час он пришел на встречу с Илие Кику, тот был уже на месте. Пекарь показался из-за невысокого забора, в тени которого укрывался от посторонних глаз, и широким жестом потянулся к руке Волоха, точно клещами сжав ее своей. Вслед за этим расправил красный деревенский пояс, видневшийся из-под пиджака… Лицо его казалось свежим, отдохнувшим, хотя освежено было скорее не сном, а прохладным утренним воздухом. На этот раз он был без своего неизменного картуза с нелепым длинным козырьком, делавшим его еще более низким; волнистые матово-черные волосы ослепительно блестели, будто их только что смазали жиром, даже сохраняли следы расчески, тщательно пригладившей непокорные кудри.

Слова, которыми он приветствовал Волоха, были непомерно оживленными и бодрыми.

Он как будто старался подчеркнуть, до чего хорошее у него сегодня настроение. "Не успел ли пропустить рюмочку в такую рань?" — подумал Волох, отлично понимая, что подобное невозможно.

— В котором часу ты лёг спать? — спросил Волох, единственно потому, что надеялся получить успокаивающий ответ.

— Я вообще не спал… А что, не похоже? Всю ночь: "Ки-ку…" — И дурашливо запнулся. — Ки-ку-рекал!

Как ни тревожно было на душе у Волоха, он все же рассмеялся в ответ на шутку.

— "Кикурекал", говоришь?

— Вот именно, — подхватил пекарь, готовый и сам от души рассмеяться. — Чудной, придурковатый и все же до чего здоровый бугай этот "доброволец"! Не человек — бык! Если б не стукнул как следует, не расквасил нос, даже не знаю, чем бы все кончилось… Такой забияка, поганец!

— Как это нужно понимать? Почему забияка? — озадаченно спросил Волох. — О чем ты говоришь?

— А что еще скажешь? — принялся оправдываться пекарь. — Хоть ты его вяжи, хоть развязывай, только одно твердит: никого, кроме Бабочки, не знаю, говорить ни с кем не буду! Все-таки успела вышколить… До встречи с нею он и в самом деле собирался добровольно идти на фронт. Приведите ее сюда, подайте в натуральном виде, только тогда буду отвечать. Ни в какую: Бабочку, и конец! Еще про те же ключи: дескать, забыл положить на место и все прочее.

— Что же ты сделал?

— Ничего! Наш жених… Ну, которому справляли серебряную свадьбу… Вмешался и велел не трогать. Не дал приложить печать! Вот и все… Так о чем же мы говорили? — Теперь лицо Кику уже не казалось бодрым, освеженным прохладой утра. — Ах, да! Предоставили бы мне с самого начала, как просил! Конечно, разок-другой приложился, успел, хотя это не то… Только он тоже не промах! И с боксом знаком, и в борьбе понимает.