Селиндер распрягает измученных собак, я несу в чум капканы и окаменевшего горностая. Зверька принимает у меня младшая дочка Селиндера, засовывает себе под малицу, чтобы согреть. Хозяйка берет капкан и сует в печку. Он обгорит, полежит несколько дней на морозе и снова станет пригодным для охоты на песца.

Мы неторопливо ужинаем, едим горячую уху, в которой плавают громадные ломти осетра, а потом пьем чай, почти кипяток, потому что тело жаждет тепла. Нужно запастись теплом на всю долгую ночь.

Укладываемся на шкурах и со всех сторон подтыкаем покрывала. Тепло. Даже жарко. В чуме все спят, а я лежу с открытыми глазами, смотрю сквозь дыру в потолке на звезды и чувствую, как меня охватывает грусть. Вспыхивает и гаснет северное сияние… Откуда она, эта проклятая грусть? Ведь я живу среди добрых и мужественных людей и не сижу сложа руки. Неужели я так соскучился по дому, по милой моей Литве? А может, это оттого, что я чувствую себя здесь всего лишь гостем, человеком случайным? Ведь этот чум никогда не станет для меня настоящим домом… А тогда зачем я здесь, в этом пустынном, ледяном краю? К чему мои скитания и поиски? Может, то, что я делаю, ненужно и несерьезно? Не поджидают ли меня холодные объятья одиночества?..

— Завтра будет талара, — говорит Селиндер. — Поедешь?

Конечно, поеду. Что за вопрос! Кто же согласится сидеть в чуме, когда идет большая охота!

Под вечер Селиндер пригнал из тундры оленей, попотчевал их хлебом и привязал, чтобы не разбрелись. Мы долго сидели за обжигающим губы чаем — неизвестно, когда теперь доведется его пить. Жена Селиндера тоже едет с нами: чем больше людей, тем лучше. Женщина собирает припасы в дорогу — укладывает на нарты громадного осетра, кусок мороженой оленины, несколько горстей соли в кожаном мешочке. Накрывает все мягкой оленьей шкурой и стягивает веревками. Вернувшись в чум, она снимает с печки жестянку с табаком. Ненцы жуют табак. Приготавливается он так: обычный табак растирают в порошок и размешивают в воде. Когда получившаяся кашица застынет, ее колют на кусочки. Самим есть чем побаловаться и гостю поднести можно. Хозяйка ссыпает табак в кожаный кисет. Сборы закончены.

Выезжаем ночью. Горит северное сияние. Оно никогда не надоедает, сколько на него ни смотри, — наверно, потому, что постоянно меняется — будто кто-то поворачивает гигантский калейдоскоп. В небе складываются цветные ромбы, квадраты, вот они вытягиваются в прямые линии, а те, в свою очередь, превращаются в зеленые морские волны, потом одна яркая лента опоясывает небосвод, и вдруг сказочный дракон, извиваясь, ползет по небу и пожирает звезды. Никогда не надоедает мне смотреть на северное сияние, в любую минуту оно прекрасно и неповторимо.

Мы едем уже почти четыре часа, и все время нас сопровождает дивная игра красок. Но вот они бледнеют, исчезают. Позади сто километров. Олени выносят нарты к двум чумам. Здесь уже собралась добрая дюжина упряжек. Я опять не могу сдержать своего восхищения: как удается ненцам находить самый короткий путь среди равнины, на которой нет ни холмика, ни деревца? Они едут так уверенно, будто между затерянными в снегах чумами натянуты одним им видимые нити.

Заходим в чум. Мужчины и женщины пьют чай и разговаривают. Едва заметным кивком головы сидящие приветствуют вновь прибывших. Никакого шума, никаких излияний радости по поводу встречи. Будто эти люди только вчера расстались, будто они каждый день встречаются. Одежда на всех праздничная — расшитые узорами шубы, пестрые варежки, нарядные торбаса. Степенные, солидные мужчины напоминают мне героев прочитанных в детстве книг об индейцах. Ненцы и внешне чем-то похожи на индейцев: орлиный нос, плотно сжатые губы, открытый взгляд, но главное — эта неповторимая манера держаться, умение владеть собой, постоянная невозмутимость. Один из мужчин, высокий, широкоплечий, пилит мороженого осетра. Пилит пилой, как бревно, и на землю падают белые опилки. Потом он строгает отпиленную часть и ставит угощение на стол. Каждый несет все, что у него есть. Наша рыба и оленина тоже попадают на стол. Едят все медленно, не торопясь. Степенные и гордые люди.

Высокого, того, что пилил рыбу, зовут Лаба — Лаба Худи. Я мысленно прибавляю к его имени букву «с», потом спрашиваю, не будет ли он возражать, если я стану называть его по-своему — Лабас?[7] Он улыбается. Ему лестно, что мне нравится его имя и что оно известно даже на краю света. (А мы-то считаем, что край света именно здесь!)

Еще в Салехарде я слышал много разговоров и проектов касательно того, что пора-де ненцам кончать кочевую жизнь. Когда кругом такая цивилизация…

— Не выйдет ничего, — веско говорит Лабас Худи.

— Отчего не выйдет?

— Видал ты, чтобы рыба жила на дереве?

Я прекрасно понимаю смысл этой аллегории, однако продолжаю упрямо настаивать:

— Нет, ты скажи, почему ненец не может жить в хорошем доме?

В самом деле, почему бы совхозу не выстроить для оленеводческих бригад настоящие дома с электричеством, водопроводом и прочими современными удобствами?

Мой собеседник молчит, только слегка улыбается. Нет ничего вызывающего в его улыбке, он и не думает, конечно, обидеть собеседника, но меня задевает это снисходительное молчание. Так обращаются с ребенком, который болтает чепуху, пристает с такими вопросами, на которые взрослому уже надоело отвечать. Я принимаюсь с жаром доказывать, что рано или поздно ненцам все равно придется расстаться с кочевьем и перейти к оседлому образу жизни.

— А оленей куда девать? — не выдерживает Лабас Худи. — Скажи, куда? У нас на участке двадцать тысяч оленей. Всех резать будем?

— Зачем же… Олени нужны…

— А пока нужны олени, до тех пор нужны и люди, которые их пасут, охраняют от волков, верно?

— Ну да.

— Оленей ведь в хлев не загонишь — они сами добывают себе корм. Но зато и кочуют с места на место, тысячи километров за год проделывают.. Чем олень кормится? Ягелем! А ты знаешь, как этот ягель растет? То-то и оно, что не знаешь. За семь лет на один миллиметр вырастает. Вот и кочуем за оленями по всей тундре. Где же, по-твоему, хорошие дома строить?

— В поселке!

— А кто в нем жить будет?

— Семьи.

— Выходит, семьи будут в домах жить, а мужчины годами не увидят ни жен, ни детей, будут в тундре кочевать за оленями, рыбу ловить, охотиться. Такую жизнь ты нам хочешь предложить?

— А если построить удобные переносные дома на колесах или полозьях?

Лабас Худи снова снисходительно улыбается:

— Летом в тундре даже трактор не пройдет. Как же дом передвигать? А сколько транспорта понадобится, а?

И он поведал мне историю, которая в свое время немало позабавила здешних жителей. Некий ученый муж, задавшись благородной целью облегчить быт кочующих по тундре ненцев, создал модель усовершенствованного чума. В городе изобретение понравилось, говорят, автору даже премию дали. Привезли чум в тундру, попробовали поставить. Оказалось, одной семье никак с этим делом не справиться — ни собрать, ни разобрать: рук не хватает. А для того, чтоб перевезти чудо техники на другое место, полтора десятка нарт понадобилось. Зато обычный ненецкий чум, придуманный и усовершенствованный далекими прадедами, каждый может собрать и разобрать, а перевозят его на двух-трех нартах.

— Наша работа сделала нас самыми свободными людьми на свете, но и привязала так, что ни днем, ни ночью от себя не отпускает, — уже без улыбки говорит Лабас Худи.

— Ну, а если работать посменно? Месяц одни пасут стада, месяц — другие. Я слышал, якутские оленеводы испытывают такой метод.

— Не знаю, не знаю, — задумчиво отвечает Лабас Худи. — Ведь бригады за оленями на сто, и на двести, и на триста километров уходят. Сколько же времени потребуется, чтобы туда-обратно обернуться? Да и все равно это дела не меняет: будут те же кочевники, только с месячным перерывом. А что касается охотников и рыбаков, так их работа вовсе никаких смен не признает!..