Что я могу ему возразить? Может быть, стоит пересмотреть наше отношение к кочевому образу жизни? Прежде я воспринимал слово «кочевник» как синоним страшной отсталости, чуть ли не полудикого существования. Теперь я сижу с кочевником в кочевом чуме и вынужден совсем по-иному взглянуть на положение вещей. Я вспоминаю, что и в городских условиях приходится, к сожалению, сталкиваться порой с отсталостью и невежеством. В то же время здесь, в тундре, я встретил столько умных и прекрасных людей. И после, в Салехарде, я уже не очень удивлялся тому, что, несмотря на всевозможные планы, все-таки нет торопливости в переводе ненцев на оседлый образ жизни.

Несколько лет назад группе ненцев-колхозников предложили переселиться в тайгу. Топлива там сколько угодно — экономить дрова уже не придется, а в тепле люди и жить будут по-другому. К тому же, для оленей полно всякого корма, не то что в тундре — один несчастный ягель. Перевезли несколько семей. Надеялись, что добрый пример первых переселенцев привлечет остальных. Однако не прошло и трех месяцев, как вся затея с треском провалилась: кочевники вернулись в родную тундру, покинув тайгу с ее щедрым теплом и всеми остальными благами. Оказывается, ненцы, без труда ориентирующиеся в тундре в любую погоду, на новом месте начали плутать. То и дело они сбивались с дороги и только по собственным следам кое-как находили свой дом. Вместо осетрины им приходилось есть, точно собакам, щук да ершей. А бедные олени никак не могли сообразить, что мох нужно собирать с деревьев, а не выкапывать из-под снега. Собаки тоже заскучали без сушеного лосося.

— А для ненца три вещи святы, — говорит Лабас Худи и, поочередно загибая сильные, загрубевшие от работы пальцы, перечисляет: — Ребенок, олень, собака.

Я и сам успел это заметить. Взаимоотношения родителей и детей, больших и маленьких, строятся здесь на особой философии, для нас не совсем понятной и приемлемой, но основанной, без сомнения, на самых гуманных принципах. Ненцы никогда не бьют детей. Простой, неученый кочевник никогда не поднимет руку на ребенка — неважно, своего или чужого. Я не раз видел, как родители не отказывали ребятам в куреве или даже капле спирта, разбавленного водой. Возможно, это объясняется тем, что все члены семьи равны — каждый занят нелегким трудом на благо всей семьи. И дети трудятся здесь с малых лет. Бутуз, которому всего-то несколько лет от роду, запрягает в саночки собаку и, глядишь, уже катит к речке собирать хворост. В жиденьких кустах не много наберешь, да еще в самый мороз. Работа не легкая, тем более что печка так и жрет это жалкое топливо.

Чрезвычайно заботливо относятся ненцы к своим главным помощникам — собакам и оленям. Вот и теперь возле Лабаса Худи лежит крупный лохматый пес, и хозяин не гонит его из чума.

— Приболел, — говорит Лабас Худи голосом, полным искренней озабоченности и печали.

Хозяин гладит собаку, подсовывает ей лакомый кусочек.

Наконец Лабас Худи встает:

— Пора!

Мы покидаем согретый жаром печки и нашим дыханием чум. Ленивый рассвет гасит звезды на небе. До восхода солнца еще несколько часов. Рассветы стали особенно долгими. Это оттого, что солнце уже не уходит далеко за горизонт, каждый день оно все раньше показывается и опускается все позже. Скоро совсем перестанет прятаться, в течение нескольких месяцев будет беспрерывно кружить и кружить над тундрой.

Оленьи упряжки одна за другой веером разъезжаются по тундре. Я волнуюсь, боюсь, что не сумею выдержать положенной дистанции — нельзя слишком приближаться к нартам Селиндера, но и отставать тоже не годится. Я слежу за удаляющимися нартами, пока они не превращаются в тонкую черточку на снегу, потом перевожу взгляд на отпечатки копыт и полозьев. Я должен держаться справа от этого следа. Тот, кто поедет за мной, будет забирать еще правей, следующий — еще правей. Головные упряжки удаляются друг от друга, но вскоре они повернут, сблизятся и поведут за собой остальные нарты, образуя в тундре гигантский загон. Постепенно мы начнем сжимать кольцо, приближаться друг к другу, и самые лучшие охотники, самые меткие стрелки войдут в круг бить песца.

А пока что мы с бешеной скоростью несемся по тундре. Кромка солнца показывается над землей, и снег сразу становится ослепительно белым. Теперь я вижу все нарты. Вот Селиндер направляет своих оленей прямо в центр круга. Обернувшись, он машет мне рукой. Повинуясь этому жесту, я тоже сворачиваю. Начинается своеобразный праздник с весьма оригинальными танцами на снегу. Руки охотников нелепо взлетают, тундра наполняется отчаянным криком. Вдруг я вижу, что на меня летят две белые молнии. Они явно рассчитывают улизнуть в промежуток между нашими нартами. Из груди у меня вырывается устрашающий вопль, а руки сами собой взлетают кверху. Две белые молнии застывают на мгновение, превращаются в двух роскошных песцов, потом, оглушенные моим криком, шарахаются в сторону и вот уже мчатся обратно, в центр круга. Вдруг один, перекувырнувшись в воздухе, падает на снег. Лишь через секунду доносится короткий треск выстрела.

Стая белых куропаток, ошалело хлопая крыльями, спешит убраться из гибельного круга. На птиц никто не обращает внимания, сейчас не до них. Песцы мечутся между нартами в надежде унести от охотников свою дорогую шкуру. Изредка раздается выстрел. Крики становятся все азартнее. Намотав на руку поводья и увлекая за собой оленей, люди устремляются в круг. Какой-то песец стремглав бросается прямо на моего соседа. Тот пинком швыряет зверя в снег и хочет схватить голыми руками, но хитрец уже пришел в себя, понял, что вырвался из оцепления, и несется со всех ног в глубь тундры.

Мужчины собирают добычу, укладывают в ряд. Мертвые песцы скалят свои хищные зубы. Люди недовольны результатами охоты — шкуры отличные, но слишком их мало. Обычно охотники в один заезд берут несколько десятков песцов. Иной раз оказывается и больше сотни. А что это за добыча — восемь штук?!

Помрачневшие охотники советуются, решают еще раз попытать счастья. Мы снова разбиваемся на две группы и долго мчимся по тундре, растянувшись цепочкой. Все повторяется сначала. На этот раз добыча еще беднее — шесть песцов. В кругу оказывается заяц-беляк, но его пропускают без выстрела.

Короткий день гаснет, и мы поворачиваем обратно, к чумам. Всю дорогу нарты мчатся, словно хотят обогнать друг друга. Я думаю об удивительной способности живого существа приспосабливаться к самым неблагоприятным условиям. Чем, к примеру, жив заяц в этой мертвой белой пустыне, где лишь изредка увидишь пробившуюся из-под снега верхушку куста? Чем живы лемминги — полярные мыши, которыми кормятся песцы? Ну, леммингам, допустим, проще — они разрывают снег и добираются до растительности. А как устраивается человек? Он не преследует песцов ни тогда, когда они уходят за мышами на юг, ни тогда, когда они возвращаются весной к себе, на север. Человек разгадал загадки природы, понял взаимосвязь явлений, он знает, что его добыча никуда не денется и в свое время непременно, с юга ли, с севера, но сама придет в руки. В этом сила человека.

К чумам мы подъезжаем уже ночью, при свете звезд. Никто не спешит по домам, хотя многим предстоит дальняя дорога. И в чумы никто не заходит. Все взоры обращены к двум мужчинам. Те берут кожаный плетеный ремешок и направляются к одинокому оленю, привязанному к остову сломанных нарт. Снег поскрипывает под торбасами. Мужчины становятся по обе стороны оленя, один из них обматывает шею животного ремешком и перебрасывает свободный конец товарищу. Тот вскрикивает негромко и хрипло, и оба сразу натягивают удавку. Животное вскидывает голову, пытается взвиться на дыбы, но тут же теряет силы. Будто ноги его были надувными, резиновыми, — вышел из них воздух, и они сразу обмякли, не в силах удержать тяжелое тело.

— Зачем? — спрашиваю я.

— Есть будем, — говорит Селиндер.

— Почему не зарезали?

— Кровь жалко.

Загорается северное сияние — длинная волнистая полоса, словно колеблемая ветром лента. Низ ее оторочен зеленой бахромой и напоминает волосы сказочной феи или морские травы, которые колышутся, ни на минуту не останавливаясь, в неспокойной воде.