Через несколько дней мы вместе с Сергеем Евстигнеевым вылетели в Усть-Илим, где начинается строительство новой гидроэлектростанции, которая по мощности не уступит Братской. Она также сооружается на Ангаре, ниже устья Илима.

Из окон вертолета виднелась освещенная зимним солнцем бескрайняя сибирская тайга, большие и малые возвышенности. Мы летели невысоко, как бы взбираясь с одной горы на другую. В долине какой-то речки спугнули стадо северных оленей и долго видели через окна, как эти красивые животные тесной гурьбой бежали по глубокому снегу, точно пытаясь перегнать нас.

— Смотрите, — показал Евстигнеев на ровную полосу, бегущую с холма на холм и будто ножницами прорезавшую тайгу. — Дорога, которую мы прокладываем на Усть-Илим.

Земля с самолета — точно большая карта. Сергей Евстигнеев показывал на ней берега будущего моря, рассказывал, как через несколько лет расцветет и этот уголок Сибири, превращаясь в новый крупный промышленный центр. Он сказал, что строить Усть-Илимскую электростанцию будет легче, чем Братскую. Не потребуется сооружать множество подсобных предприятий — бетонный, арматурный, деревообрабатывающий и другие заводы. Построенные в Братске, они будут служить и Усть-Илимской электростанции. Люди накопили громадный опыт, научились управлять сложной техникой и собираются быстро построить Усть-Илимскую ГЭС. Это будет самая экономичная гидроэлектростанция в мире. Пока же эта честь принадлежит Братской ГЭС.

Мы осмотрели строительство жилых домов. Здесь будут жить строители Усть-Илимской гидроэлектростанции. Они еще не пришли, а новые просторные, светлые и теплые дома уже готовы. Тут никто не будет жить в палатках и вагончиках. Братск проложил тропу! В прямом и в переносном смысле.

И тогда, в вертолете, и по возвращении в Вильнюс я все думал и, кажется, понял, почему так трудно писать, почему так трудно подыскать слова, когда рассказываешь о покорителях Восточной Сибири, о размахе и величии их дел. Очевидно, дело в том, что видишь все в процессе изменения, устремленным вперед, и чувствуешь — слово стареет прежде, чем успеешь записать его, и ты невольно говоришь о прошлом, как о прекрасной, но знакомой всем легенде. У этой легенды существует продолжение. И, пожалуй, лучше всего назвать ее двумя словами — нескончаемая легенда.

1964

По едва заметным звериным тропам мы шли гуськом к токовищу. Мы удивлялись Василию: кругом ночь, а он вышагивает длинными своими ногами, как средь бела дня. Под его тяжелыми, смазанными дегтем сапогами не хрустнет даже веточка, беззвучно расступается перед ним лесная чаща, и кажется, что он ступает по мягкому мху. А мы с Вацисом чуть ли не на каждом шагу спотыкаемся, натыкаясь на трухлявые стволы вывороченных деревьев, торчащие из земли корни сосен или цепкий кустарник, который как бы руками призраков хватает за одежду, рюкзаки, шарит по лицу.

Лес спит. В звенящей тишине застыли высоченные сосны. Играет в небе северное сияние. Только ночной разбойник филин ухнет несколько раз и, словно испугавшись своего одинокого, жуткого крика, тут же смолкает.

Через два часа Василий остановился. Дождавшись нас, снял с плеча ружье, присел на вывороченное с корнем дерево, закурил и вместе с дымом выдохнул:

— Недалеко уже. Можно и отдохнуть.

В темноте уютно посвечивали огоньки сигарет. Где-то сбоку разорвал ночную тишь треск сучьев. Казалось, через чащу ломится неизвестное чудовище, неумолимо приближаясь к нам. Мы насторожились и вопросительно уставились на Василия. На спокойном, сосредоточенном лице карела не дрогнул ни один мускул. Василий предостерегающе поднял руку и застыл на месте. Шум стих в нескольких шагах от нас, а затем снова раздался треск ломающихся веток и, быстро удаляясь, растаял в ночи.

— Сохатый небось, — шепотом сказал Василий и, помолчав, добавил, будто передумав: — А может, и медведь. Вышел голодный из берлоги и шатается по тайге.

Мы снова закинули за плечи ружья и снова цепочкой двинулись по звериным тропам, но вскоре кончились и они. Василий свернул в сторону, и мы подошли к отвесной скале. Она была такая гладкая, словно какой-то великан тщательно обтесал, обточил ее, не оставив ни малейшего выступа или углубления, чтобы поставить ногу, ухватиться рукой. Однако Василий не колеблясь вел нас вдоль каменной стены, и вскоре мы нашли участок, где можно было кое-как вскарабкаться наверх.

— Здесь, — почти беззвучно шевельнул губами карел и жестом показал каждому из нас его место.

Мы немедленно разошлись.

Даже ранней весной ночи в Карелии такие же короткие, как у нас в Литве июньские. Темнело, когда мы вышли из деревни, а теперь, спустя несколько часов, восточный край неба снова начал светлеть, розоветь. Занимающаяся заря постепенно гасила звезды, и только на западе они, робкие и поблекшие, еще подмигивали спящей земле.

Я стоял у замшелого камня и прислушивался, буквально ловил ушами каждый звук. Вот где-то внизу раскудахталась, расхохоталась белая куропатка, ветерок пробежал по макушкам сосен, и деревья зашелестели, приветствуя рождение нового дня.

Вдруг я затаил дыхание: услыхал отчетливый странный звук — словно кто-то щелкал ногтем по спичечному коробку:

— Тек… Тек… Тек…

Сухой, резкий звук шел от сосен на скалистом обрыве. Я не сомневался, что это глухарь. Застыв на месте, я ждал, когда начнут «жернова молоть», но птица только щелкнет несколько раз клювом и опять смолкнет. К такой не подберешься. Она все слышит, все видит. Хрустнет под ногами веточка, и глухарь мгновенно сорвется с дерева и исчезнет в чаще. Бежали минуты, затекали руки, ноги, а глухарь все никак не распоется. Я нечаянно пошевелился, под ногами зашуршал мох, но птица не испугалась. Она по-прежнему текала, а я, ничего не понимая, всматривался в ту сторону. Сделал шаг, другой, третий. Птица не боялась. Я, уже не остерегаясь, подошел к обрыву и… плюнул. Легкий ветерок покачивал сухую сосну, а та:

— Тек… Тек… Тек… — скрипела.

Солнце взошло, и было ясно, что ждать глухарей уже нет никакого смысла.

Вернувшись в условленное место, я застал Вациса за работой. Он сидел у края скалы и делал карандашом наброски пейзажа. Глухари, казалось, его не интересовали: ружье валялось поодаль, рюкзак — тоже в нескольких шагах. Услыхав меня, он обернулся:

— Ты только посмотри, какая красота! Какие краски!

Действительно, отсюда, с отвесной скалы, вознесшейся над лесом на тридцать — сорок метров, открывался чудесный вид на бескрайние леса, усеянные белыми пятнами озер, изрезанные голубыми лентами речушек. Озера были еще покрыты льдом и блестели, сверкали под лучами солнца — не оторвать глаз. На быстрых, порожистых местах речки уже очистились от льда и теперь, пенясь, скакали по камням, рассеивая вокруг себя тучи брызг, в которых играла, переливалась радуга.

Василий вернулся хмурый и задумчивый. Его синие глаза потемнели, скулы выступили еще острее. На вопросы он откликнулся не сразу. Посмотрел на нашу обувь и велел:

— Покажите подошвы.

Мы с Вацисом послушно вскинули ноги, а Василий вздохнул и сказал:

— Пошли.

Провел нас метров триста и показал рукой на снег, сохранившийся в тени деревьев. На снегу ярко отпечатались серые следы крупной мужской ноги, обутой в твердый, подкованный сапог. Мы смотрели, ничего не понимая, а Василий нагнулся и, что-то бурча себе под нос, принялся изучать след.

— Чужой, — то ли себе, то ли нам сказал он. — В нашей деревне ни у кого таких сапог нету… Усталый шел…

— Откуда ты знаешь?

— Как не знать! — Василий поднял удивленные глаза. — Смотри, снег все скажет. Видишь, ноги чуть не волоком волок. Вон какая борозда. И носами сапог все цеплял за снег.

Василий замолчал, с минуту о чем-то думал и неожиданно направился в самую чащу.