Мы прощаемся с ним и садимся на нарты. Он остается возле наших лунок. Черная точка среди белой пустыни. Я вспоминаю вдруг Маленького принца Сент-Экзюпери. Этот моряк тоже почему-то кажется мне прибывшим с какой-то другой планеты.
У меня был друг. Я говорю «был», потому что он умер. Этот человек никогда не чувствовал себя одиноким. Хотя в разговоре мы иногда касались темы одиночества, но для него это понятие было чисто теоретическим. Книга рассказов моего друга вышла, когда его уже не было в живых. Я остро переживал его смерть, многозначительным и роковым казалось мне само название книги: «Ошибка природы». Но теперь я понимаю моего безвременно ушедшего из жизни друга. Чувство одиночества охватывает человека, когда никто не проявляет уважения и внимания к его труду. Если ты знаешь, что никому не нужен, тогда действительно ты одинок. Но если ты уверен, что твой труд приносит пользу людям, ты уже не будешь чувствовать себя одиноким, пусть даже тебе приходится жить в уединении, пусть ты оторван от большого мира.
— Знакомо тебе одиночество? — кричу я, наклонившись к самому уху Селиндера.
— Охотник всегда один, — отвечает он.
— Это же разные вещи — один и одиночество. Одиночество — это когда чувствуешь себя всеми забытым, никому не нужным.
— Мой чум никто не объезжает стороной. Все сворачивают попить чаю.
— Но разве тебе не бывает иногда грустно?
— Бывает. Сегодня было грустно, когда пустую сеть вытащил. А если зверь хорошо идет — чего охотнику грустить!
Я понимаю, что донимать Селиндера подобными вопросами бесполезно. Понятие одиночества чуждо ему, как было оно чуждо моему другу. Парадоксально: люди, живущие в этих пустынных краях за сотни километров друг от друга, никогда не испытывают того одиночества или отчаяния, которые охватывают подчас обитателя города с многотысячным населением. Боюсь делать какие-либо выводы, но мне кажется, все объясняется тем, что в тундре ежечасно идет борьба за жизнь и в этой борьбе много значат усилия каждого человека, ни одна удача или беда не проходят не замеченными. К сожалению, в сутолоке большого города заботы и труды отдельного человека выглядят порой мелочными и незначительными.
В последние дни Селиндер весел, бодр — зверь идет хорошо, мы то и дело находим в капканах песцов. Если подошва на лапе песца черная — это местный; если красная, значит, попался гость с берегов Карского моря или даже Новой Земли. Вытаскивая из капкана краснолапого зверя, Селиндер особенно радуется: своих-то он успеет еще поймать, никуда не денутся, а эти, того и гляди, уйдут. Каждый день на оленях или на собаках мы покрываем десятки километров. Проверяем капканы. На оленях ездить удобней и быстрей, но Селиндер жалеет их и запрягает не часто: такому большому животному трудно добыть из-под глубокого снега столько мха, чтобы досыта набить брюхо. А запряженный в нарты олень и вовсе лишен возможности пастись. Поэтому обычно мы ездим на собаках. Конечно, и псам в упряжке не сладко, но зато Селиндер не жалеет им сушеной рыбы, а отправляясь в путь, укладывает на нарты недельный запас корма. Я как-то спросил:
— Зачем так много берешь? Ведь лишняя тяжесть…
Селиндер покачал головой:
— Я ученый. Раньше тоже, как ты, думал: зачем лишнее таскать?
И он рассказывает историю, которая приключилась с ним несколько лет назад. Поехал в тундру, собирался за день обернуться, ну и отправился налегке, а тут неожиданно разыгралась пурга. Такая пурга, какой никогда, наверно, не бывало: земля смешалась с небом, на шаг ничего не видно. Повалил Селиндер нарты набок, сам лег и собак вокруг уложил. Их тотчас вместе с нартами замело. Чтобы можно было дышать, Селиндер проделал отверстие в сугробе. Лежал, лежал, сколько времени прошло — неизвестно, пурга не унимается. Почувствовал Селиндер, что замерзнет, если не поест. Вылез из сугроба, выманил самую жирную собаку. Сам поел и собак немного покормил. Но сколько в ней мяса, в собаке-то! Полежал еще немного, ничего не поделаешь, придется вторую съесть. Однако та, которую он стал звать, не идет. Видела, что первая не вернулась. Как ни уговаривал Селиндер, не пошла. Пришлось силой ее вытаскивать. А самому так жалко было, что заплакал. Потом и третью съел. И вдруг подумал: что было бы, если б собаки сообразили, что их-то много, а человек один? Подумал и после уже глаз сомкнуть не мог. А пурга целую неделю не стихала…
— Вот так, — заканчивает Селиндер свой рассказ, — отправляешься в тундру на день, запасайся на три.
Совеем еще недавно, всего несколько дней назад, песцы попадались в капканы очень редко. Селиндер объезжал свои угодья не чаще двух раз в неделю, и то больше для порядка. А теперь ловушки приходится осматривать ежедневно. Стоит опоздать, и пойманного песца съедят его же собратья. Охотнику останутся только клочки разодранной шкуры… Голодный зверь рад любой добыче. Я видел ямы во льду в полметра глубиной. Селиндер объяснил, что это работа тех же песцов — добывают рыбу, вмерзшую в лед еще осенью.
Сколько кровавых трагедий разыгрывается на снежных просторах тундры! Однажды мы приехали на то место, где накануне ставили капкан, и ничего не нашли, но на снегу отпечатался отчетливый след — видно было, что зверь утащил капкан. Селиндер погнал собак по следу, причем все подгонял — непрерывно крутил кнутом над их головами. Я не мог понять, к чему такая спешка. Тогда Селиндер показал мне еще один след. За песцом, тащившим капкан, шел другой. Несколько километров мы мчались как угорелые и наконец увидели пустой капкан, кровь на снегу, клочки шерсти… Селиндер положил в ловушку рыбу. На следующий день мы нашли в капкане крупного белоснежного песца с красными подошвами. Защищая свою жизнь, он пытался укусить Селиндера за руку. Прежде чем отдать ободранного песца собакам, Селиндер вспорол ему брюхо. Мы убедились, что это именно тот самый зверь, который накануне разделался с собратом. Желудок песца был полон белой шерсти. Селиндер забыл вчерашнюю утрату и радовался новой добыче — много денег дадут за шкуру. Побольше бы таких пришельцев!
Краснолапых песцов гонит белый голод. Очень много снега выпало в этом году, и мороз сильней, чем обычно. Замерзли не только озера и реки, толстым слоем льда покрыто море — не достать ни рыбы, ни тюленя, ни моржа. Остались одни полярные мыши, белые куропатки да редкие зайчишки. Но и те уходят в глубь материка, туда, где есть хоть какая-нибудь растительность, хоть какая-нибудь пища. За ними движутся песцы. А за песцами — человек.
Позавчера мы подстрелили куропатку. Я хотел подобрать добычу, но Селиндер остановил меня: «Пусть лежит. Приманка будет». Даже поглядеть не разрешил. «Запах оставишь». Вчера куропатки уже не было, одни перья остались на снегу. Селиндер поставил на этом месте капкан. «Где зверь однажды полакомился, туда снова заглянет».
Сейчас мы едем проверять этот капкан. По очереди сползаем с нарт и бежим рядом — все собакам полегче. От них, бедняг, так и валит пар, лохматые шкуры покрыты инеем.
— Гляди! — Селиндер указывает рукой на снег.
Я напряженно всматриваюсь и начинаю различать едва заметные следы песца. Пришел с той же стороны, что и вчера. Мы движемся вдоль цепочки следов, но песец, неизвестно почему, не добежав нескольких метров до капкана, свернул в сторону.
Селиндер заглядывает в капкан: горностай, уже закоченевший.
— Вытащи его, а капкан брось на нарты.
Обычно он сам достает добычу из ловушки, а тут почему-то старается даже не смотреть на зверька. Я не могу понять, отчего он злится. Из-за того, что не поймал песца? Так ведь горностай — тоже добыча. Оказывается, дело совсем в другом. Охотник ни за что не прикоснется к этому зверьку, тем более не станет сам сдирать с него шкуру. Запах у горностая такой сильный, что ни один песец не подойдет к ловушке, если ее ставил охотник, прикасавшийся к горностаю. Там, где появился горностай, песца уже не жди. Горностай смертельный враг песца. Неважно, что песец раз в десять больше и сильней горностая. Если им случится схватиться, песец всегда окажется побежденным. Маленький, ловкий хищник вцепляется песцу в нос мертвой хваткой, избавиться от него песец не в силах, а если даже и удастся ему как-нибудь стряхнуть горностая, без носа зверь все равно не жилец — околеет через несколько дней. Тут горностай до него и доберется. Не удивительно, что наш песец, едва почуяв горностая, метнулся в сторону и унес от Селиндера свою ценную шкурку. День прибывает вовсю. Солнце подымается, все выше и все дольше висит в небе. Только рассвет по-прежнему медлителен, нетороплив. День становится длиннее, ночь короче, но мы все равно никак не успеваем управиться с делами засветло. Всякий раз выезжаем из чума на заре, а возвращаемся уже при тусклом холодном свете звезд.
