Красная горбушка солнца висит над белой равниной. Я вспоминаю Балтийское море, людей, которые каждый день выходят на берег любоваться закатом. Едва коснувшись воды, солнце скоро прячется совсем. А здесь — висит неподвижно: нельзя сказать, встает оно или садится. По обе стороны его горят еще два ложных солнца — высокие желтовато-зеленые кресты, в ослепительном сиянии которых дрожат крохотные серебряные иголочки.

В чуме все, кроме хозяина, проснулись. У стола, присев на корточки, ест девочка лет шести. Волосы ее убраны так же, как у матери. Хозяйка зажала между ног длинную палку и стругает ее большим ножом. Из-под лезвия вылезает тонкая, почти прозрачная полоска древесины.

— На растопку? — спрашиваю я.

Женщина закрывает лицо рукавом малицы и по-детски фыркает от смеха. Ненецкие девушки и женщины всегда закрывают лицо, когда смеются. Нельзя показывать чужому человеку свое смущение. Неприлично.

— Почему вы смеетесь?

Она снова прыскает в рукав.

— Так это для маленького. Как у вас пеленки. — По-русски женщина говорит очень чисто. — Вот для него, — она указывает рукой на корзину, подвешенную на ремнях.

Я заглядываю в колыбель. На меня смотрит укутанный в меха младенец. Ясные глазки блестят, как ягоды омытой дождем черной смородины. Мать берет ребенка на руки, и я вижу, что все дно корзины выстелено стружками.

— У нас по-другому нельзя, — объясняет женщина. — Так и ребенку тепло, и все проходит, и сохнет.

Она наклоняется к столику, берет кусочек мороженой осетрины и дает младенцу. Тот принимается жадно жевать.

— Вы учились где-нибудь? — спрашиваю я.

— Семь классов кончила в школе-интернате, — отвечает женщина с гордостью, укладывая ребеночка в колыбель.

— Не скучно вам жить тут?

Она смотрит на меня с удивлением.

— Не скучно? — повторяю я. — Одиноко, наверно, снег кругом.

— Да нет, — говорит женщина. — Нас пятеро.

Понятие одиночества ей просто неведомо, хотя она и знает такое слово. Она вкладывает в него самое прямое содержание — одинок тот, кто один.

— Мы часто ездим, — продолжает женщина. — Охотникам и рыбакам на одном месте сидеть нельзя.

Она права. И зверь и рыба сами не идут к человеку. И зверя и рыбу человек должен найти. Вернее, должен найти звериные и рыбьи тропы, поставить капкан на зверя и сеть — на рыбу. Промысловики Антипаютского рыбучастка находятся сейчас где-то в Гыданской губе. Возможно, я их еще увижу. Мне бы хотелось увидеть, как из проруби в прорубь под толстым льдом просовывают сеть, как мужчины тянут ее, наполненную ценной рыбой, которую бросают прямо на лед и снег, а она скачет, бьется, а потом как бы засыпает и уже не просыпается, даже когда воздух дрожит от бешено вращающихся винтов, когда ее заталкивают в мешки, зашивают и грузят в самолет. Почему-то о рыбе не скажут, что она мертва, говорят: уснула… Труд рыбаков, конечно, не легок в жестокие морозы. Однако им все же легче, чем охотникам, потому что живут они все вместе, между тем как охотник почти всегда одинок. Мне кажется, и сопровождать охотника в трудном его походе — дело нелегкое. Особенно для женщины. И я говорю:

— Трудная у вас жизнь.

Она не согласна.

— Отчего трудная? Разберем чум, погрузим на нарты и поедем. Совсем не трудно. Интересно.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Мне вспоминается один мой давний знакомый. Мы прожили вместе, в одной комнате, два послевоенных года. Он мечтал о путешествиях, хотел посмотреть весь мир, но время было мало подходящее для путешествий. Однажды он надумал построить из обломков разрушенных зданий домик для себя. Я отнесся к этой идее скептически. Но он принялся трудиться с остервенением. Каждый вечер он сообщал:

— Двести — две нормы.

Это значило, что ему удалось добыть две сотни целых кирпичей. Или:

— Проклятие! Еле-еле восемьдесят наковырял.

В такие вечера он бывал мрачен, о путешествиях не вспоминал, а срывал свою злость на мышах. Мышей у нас в комнате было столько, что стоило открыть комод, как они опрометью кидались из ящиков, толкаясь и обгоняя друг друга, шлепались на пол и скрывались в какой-нибудь щели на полу, которых тоже было достаточно.

Наконец однажды вечером мой приятель сказал:

— Все. Кончил. И перевез!

Не так давно я был у него в гостях. Видел этажерку, забитую книгами о путешествиях. Спросил:

— Все еще интересуешься?

— По книжным страницам путешествую, — ответил он грустно.

— А почему не поедешь куда-нибудь? Теперь это несложно.

— Да видишь ли… работа…

— В отпуск поезжай.

— А на кого огород оставлю? И вообще, дом есть дом…

— Выходит, тюрьму ты себе выстроил?

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Женщина по-своему истолковывает мое молчание:

— Вы, наверно, спать хотите?

— Пожалуй, — соглашаюсь я.

Женщина взбивает груду шкур, как перину. Я вылезаю из малицы, зарываюсь в шкуры и уже через минуту крепко сплю.

В сетях лежат три лосося, килограмма по два каждый. Селиндер вытаскивает их голыми руками и швыряет на снег. Рыбы бьются, хлопают хвостами, широко разевая рты, хватают воздух. Селиндер выбирает сеть, которая тотчас обрастает льдом и звенит, как стеклянная.

— Нету? — спрашиваю я.

— Не идет рыба, — говорит Селиндер.

Мы укладываем сети на нарты и едем искать счастливое место. Далеко в заливе чернеет вмерзшее в лед судно. Мы останавливаемся и принимаемся рубить новые лунки. Лед крошится под железным острием пешни; подолбив немного, приходится выгребать осколки. Я скидываю малицу, но пот по-прежнему льет ручьем. Расстегиваю полушубок, чтобы сбросить и его. Селиндер кричит:

— Жить надоело?

Я послушно застегиваюсь. Дзынь-дзынь-дзынь — стучит по льду пешня, ледяные крошки разлетаются во все стороны.

От судна отделяется черная точка и движется в нашу сторону. Моя пешня наконец пробивает лед. Снизу взлетает фонтан воды. Она с урчанием заполняет всю яму. Я измеряю толщину льда — больше полутора метров.

Принимаюсь за вторую лунку.

Черная точка постепенно превращается в маленького человечка. В тот момент, когда мне удается во второй раз добраться до воды, к нам подходит молодой парень. Поздоровавшись, сообщает, что он — шкипер. Судно застряло в октябре, и теперь придется тут торчать до середины июля, пока не сойдет лед в заливе.

— Надоело на консервах сидеть до чертиков! — жалуется парень.

Селиндер протягивает ему рыбу. Парень роется в кармане, вытаскивает несколько бумажек. Селиндер обиженно отворачивается: «За кого ты меня принимаешь!»

— Ладно, — говорит моряк, — ты мне даришь, и я тебе дарю.

В руке у него оказывается карманный фонарик. Селиндер с улыбкой принимает подарок. Шкипер тоже улыбается. Покидать нас он не спешит. Не каждый день тут удается поговорить со свежими людьми. Селиндер возится с сетями, а я слушаю рассказы моряка.

В этих краях, в Обской и Тазовской губе, льды почти каждый год задерживают гуда.

— Тем, кто возле какого-нибудь селения застрял, считай, повезло. Выгрузил товар — и гуляй всю зиму. — Немного помолчав, парень вспоминает: — Селение тут есть — страна Лимония зовут. Зимовала у них баржа с лимонами, так к ним со всех сторон народ за этими лимонами ездил. А то еще лучше было — парфюмерию везли. Ну, про одеколон говорить не буду, а что касается мыла и зубной пасты, так теперь их там на два поколения хватит. Все запаслись.

Я готов и дальше слушать рассказы морячка, но Селиндер торопит. Мы начинаем прощаться. И тут, словно спохватившись, шкипер спрашивает:

— А вы что же ничего не рассказываете? Что там в мире-то нового? Радио у меня испортилось, ничего не знаю.

— А ты один, что ли, на лихтере? — спрашивает Селиндер.

— Один, — говорит парень. — Ребят осенью на вертолете увезли, а я остался за сторожа.

— Трудно одному-то?

— Трудно, — признается наш знакомый. — А все же, думаю, ребята меня вспоминают добрым словом… Я куропаток силками ловлю. Ничего, до лета продержусь.