— А вы знаете, что меня жена бросила?

Мы сказали, что все знаем.

Он окинул нас взглядом и опустил голову. Мы снова сели, не собираясь уже никуда идти.

— Вот думаю, может, сходить к ней?.. Отсюда до Таштагола несколько километров.

— Зачем ты пойдешь? Сыпать соль на раны? Она, наверно, знала, что делала. Время у нее было все обдумать. Что изменится, если ты придешь?

— Ничего, — кивнул Женя. — Этот кувшин уже никто не склеит. Даже она сама… Если бы и захотела…

Мы молчали. Немного погодя он добавил:

— Конечно, ничего она мне не скажет…

На следующее утро мы наконец вылетели. Прибыли в верховье небольшой речушки Узас. Лагерь — несколько палаток подле одинокой усадьбы шорца-охотника.

Не один десяток километров прошли мы с тех пор вместе с Женей, не один вечер провели вместе у костра, но ни разу больше ни он, ни мы не подымали разговора о его бывшей жене. Я видел, как он, утомленный долгим рабочим днем, сидит понурившись, и у меня в сознании возникало двустишие Паулюса Ширвиса:

А сейчас Женя пел. Пел вместе со всеми о геологах, о том, что путь их далек и долог и что нельзя им свернуть назад. Этот припев он подхватывал особенно рьяно. Столько упрямства, граничащего едва ли не со злостью, вкладывал он в слова песни, будто хотел непременно убедить кого-то. А может, самого себя. Я наблюдал за ним и, казалось, угадывал, что происходит в душе у этого человека.

Когда все уже разбрелись по палаткам, Евгений присел возле меня на камень.

— Значит, плывете?

— Плывем… Может, еще застанем Генрикаса.

— Сидаугаса?

Я кивнул.

— Славный парень, — помолчав, сказал Женя и добавил: — Стопроцентный геолог.

Генрикас Сидаугас — литовец, уже пятый год работает в Горной Шории. Забегая вперед, скажу, что нам так и не довелось с ним встретиться.

— Дома семья ждет? — снова спросил Женя и сам же ответил: — Человека должен кто-нибудь ждать. Иначе нельзя.

Я почувствовал, что сейчас, перед нашим отъездом, он хочет наконец высказаться, хочет поделиться всем, что скопилось на душе, и поэтому молчал, опасаясь неосторожным словом спугнуть его откровенность.

— Знаешь, это ведь у меня была уже вторая жена…

Вот как. Я ничего об этом не слышал.

Женя с трудом, словно не говорил, а камни ворочал, поведал мне историю своей жизни.

Едва окончив учебу, он женился. До этого они три года дружили. Вскоре получил назначение в Заполярный Урал. Звал ее ехать вместе, но она отказалась. Поехал один. Переписывались. Письма от нее приходили все реже. Наконец получил последнее. Она писала, что не имеет права похоронить себя заживо в каком-то медвежьем углу, что такая, жизнь не для нее, что есть человек, который предлагает ей светлое будущее в Москве, и что в конце концов каждый сам выбирает, как ему лучше прожить свою единственную неповторимую жизнь. На том и разошлись. Он остался в Заполярье, она — в Москве.

— Видно, под несчастливой звездой я родился, — невесело усмехнулся Женя, заканчивая свой рассказ.

— Ты серьезно? — спросил я.

— И да, и нет, — ответил он.

Я не стал больше расспрашивать. Евгений, должно быть, один из тех людей, которые видят свой жизненный путь до последнего вершка. Никакая сила не может свернуть их с этого пути. Женин путь — трудный путь геолога. Наполненный и тревогами исканий, и радостью находок, и горечью разочарований. Если человек знает, чего хочет от жизни, он уже счастлив. Именно эта уверенность в правильности своего выбора поддерживает Евгения, не дает потерять равновесие. А все остальное придет когда-нибудь. Было бы величайшей несправедливостью, если бы такой человек, как Женька, остался одиноким.

Мы подымаемся и идем к Жене в палатку послушать последние известия.

Батарейный радиоприемник тускло посвечивает шкалой на перевернутом ящике.

Женя ложится на спальный мешок. Клара незаметно прошмыгнула в палатку, села рядом с Женькой и, обхватив руками колени, застыла. Я смотрю на темный силуэт ее фигуры, на живые глаза, поблескивающие в скудном свете приемника, смотрю на развалившегося в углу Женю и думаю: почему мы порой упорно не замечаем чудеснейших людей, живущих рядом с нами, почему ищем счастья где-то вдали? Мне хочется встряхнуть Женю за плечо и сказать:

— Ты что — не видишь? Вот она — твоя звезда!

Мы еще долго сидели в ту ночь в Жениной палатке. Говорили о том о сем, Клара принялась рассказывать о себе. Ее отец известный биолог. Всю свою жизнь он посвятил Сибири. В 1947 году по его инициативе в Горную Шорию были завезены соболи, которые отлично здесь акклиматизировались. Дочь пошла по стопам отца. Окончила Томский геологический институт, четыре года проработала в Горном Алтае, а теперь уже третий год трудится здесь, в Шории.

— И никуда в другое место не хочу! — закончила Клара.

Мы помолчали. Девушка встала, поглядела на Евгения:

— Хочешь чаю?

Женька не откликнулся. Мы прислушались и услыхали его ровное, спокойное дыхание.

— Ну что ж, пойду и я. Спокойной вам ночи. Добрых снов, — Клара протянула свою маленькую сухую ладонь.

— И тебе, Клара. И тебе, дорогая!

Я хотел добавить, что от всего сердца желаю ей счастья. Но к чему громкие слова? Такие люди, как Клара, добьются своего. В конце концов люди, достойные счастья, рано или поздно находят друг друга.

Покосившаяся избенка Тудыгеша стоит, приткнувшись к отвесной горе, словно боится упасть в бурную речку. Возле домика — клочок обрабатываемой земли, между грядок несколько ульев. Мы почти каждый день покупаем у Тудыгеша свежий мед и, естественно, успели подружиться. Приходим под вечер, садимся перед крыльцом на плоский, отшлифованный ветрами камень и ждем, пока Тудыгеш наполнит медом нашу банку.

Вечер спокойный, безветренный. По ущельям ползет туман. Тихо. Так тихо, что даже отсюда слышно, как в лагере ребята ругают Валю, повариху: опять она пересолила ужин.

Внизу, весело подпрыгивая на камушках, журчит хрустальная вода. Веселая речушка — бежит, несет свои воды к морю. Через горы, через вечную тайгу, через тундру. Добежит наконец и на тысячи лет успокоится в просторах океана. А может, обласканная солнцем, снова подымется к небу, соберется в облака и выпадет животворным дождем где-нибудь на другом краю света. А что, если ветры принесут ее влагу снова сюда, в Саянские горы, и опять она прожурчит в этом же русле? Когда это случится? Через сто, через тысячи лет? Кто тогда будет сидеть здесь, на этом камне, и слушать немудреную убаюкивающую речную песню?..

Вдруг во дворе у Тудыгеша раздается крик, который нарушает вечернюю тишину и мои размышления. Опять хозяин не поладил с женой.

Весь дворик лежит перед нами как на ладони. Жена Тудыгеша, маленькая, тоненькая как былинка, потрясая над головой крохотным кулачком, бранится на непонятном нам языке.

Голос ее, должно быть, слышен и в лагере, так как вскоре оттуда долетает совет:

— Полно языком молоть! На что бог руки дал!

Случается, что Тудыгеш и поколачивает свою супругу. Четыре года живут, а детей никак не дождутся. Тудыгеш считает, что виновата в этом жена. А теперь, когда возле их усадебки разбила лагерь геологическая партия, появился еще новый повод для ссор. Дело в том, что Тудыгеша взяли в партию рабочим, он копает шурфы — глубокие ямы-колодцы, из которых геологи берут образцы пород. Лето — все равно не время для охоты. Ни шкуры, ни мяса. Поэтому Тудыгеш и согласился помогать геологам. А в лагере есть несколько девчат. Стоит Тудыгешу задержаться где-нибудь на часок-другой — разражается скандал. Ревнива его женушка. Вот и теперь не хочет она отпускать мужа из дому.

Тудыгеш в свое оправдание сует жене под нос литровую банку. Мед через край лезет и длинными нитями стекает на землю. Женщина умолкает, однако в дом не заходит. Стоит посреди двора и следит: действительно ли Тудыгеш направляется к нам? Вдруг свернет куда?