В палатке невыносимо жарко и душно. Я лежу не двигаясь и все равно обливаюсь по́том. Выползаю наружу — ноги гудят от усталости.

По горным ущельям молоком растекается туман. Он ползет, стелется, заполняет сначала низину, а потом начинает подыматься, скрывает под собой могучие кедры. Только до вершины горы ему никогда не удается добраться — даже самым туманным утром шапки гор сверкают, озаренные солнцем.

Геологи сидят вокруг костра, готовят ужин. Вернее, и обед, и полдник, и ужин, и даже завтрак на следующее утро — все сразу. Сегодня мы наловили полное ведро хариусов. Крупных ребята жарят, мелочь пошла на уху. Нас одиннадцать ртов, всем хватит до отвала.

Чтобы не пройти мимо костра молча, спрашиваю:

— Женьки еще нету?

Ответ мне известен заранее:

— Нету… Как стемнеет, явится.

Кто-то спрашивает:

— Купаться?

— Попробую.

— Холодно.

Махнув рукой на это предостережение, я спускаюсь к ручью. В первый же день нашего пребывания в лагере я заметил, что геологи относятся к нам, как к младенцам. Вода действительно ледяная, ручей питается снегами Саянских гор. Но если геологи купаются, значит, можем купаться и мы. Конечно, в такую воду постепенно не войдешь, единственный способ — с камня вниз, в яму. Все тело тотчас обжигает, точно спиртом, глаза готовы выскочить из орбит: выныриваешь и проворно карабкаешься обратно на камень. Вот и все купание.

У дальней излучины ручья, на тропинке, петляющей вдоль подножья горы, мелькают две человеческие фигурки. Они лишь на мгновение показываются в просвете между деревьями, но я успеваю их узнать. Так ходят только Клара с Женей.

Я торопливо одеваюсь, прополаскиваю наспех портянки и, натянув сапоги прямо на босу ногу, возвращаюсь к костру.

Вот они выходят из тайги. Женя идет как всегда: высоко подымая длинные ноги, в руке — ружье, за спиной — рюкзак, набитый образцами пород. Опять я невольно сравниваю его с лосем. Наверно, каждый человек похож на какое-нибудь животное… Клара, по обыкновению, следует сзади. На узкой тропинке ее можно и не заметить за огромной Жениной фигурой. Но поскольку вокруг лагеря трава вытоптана, Клара выныривает из-за его спины и пристраивается рядом. Я удивляюсь, как ей удается никогда ни на шаг не отставать. Маленькая, худенькая, а вот поди ж ты — топает и топает, только молотком размахивает, будто и не давит ей на плечи огромный рюкзак. Лицо у Клары смуглое, а глаза как угольки.

Женя скуп на слова. Иногда мне кажется, он бережет их для какого-то особого случая. Вот и сейчас, выслушав рассказ об удачной рыбалке и понюхав дымящуюся уху, он только кивает одобрительно и, найдя глазами Ивана, говорит:

— Неси.

— Что?

Женя не объясняет, молча пожимает плечами, вероятно удивляясь недогадливости товарища.

— А-а-а… Ясно! — широко ухмыляется Иван и, мигом слетав в палатку, возвращается с пузатой бутылью.

— Такой случай, — объясняет Женя, будто оправдывается.

— Конечно, надо.

Случай — это наш отъезд. Еще день-два, и мы свяжем плот, погрузим на него свои вещи и пустимся вниз по бурной Мрас-Су. До ближайшего селения сто, а может, и больше километров. Никто не мерял, никто не знает наверняка. Бутылка — на проводы.

Не торопясь подходит Клара. Она уже успела умыться и переодеться. Белая рубашка идет к ее загорелому лицу. Я слежу краем глаза: куда Клара сядет? Налив себе полную миску ухи, она втискивается между Иваном и Женей. Иван, уступая место, послушно отодвигается, а Женя — даже не шелохнется. Сидит опустив голову, точно не замечает девушки.

Ему наливают первый стакан — он здесь хозяин. И первый тост тоже за ним. Женя обводит всех взглядом, поднимает стакан и говорит:

— Ну, братцы!

И только. Но ребята удовлетворены. Они знают, как много содержится в этих двух словах. Евгений выпивает до дна, и тотчас Кларина загорелая рука подносит ему закуску. Женькины глаза загораются теплом. Может, это действует спирт? Да нет, вряд ли. Однажды мне уже довелось видеть, как Женька пьет, но и от спирта не теплел тогда его взгляд. Ничего не было в его глазах, кроме страдания и боли. Такой боли, что словами не выскажешь…

В горах только что отбушевала гроза. Замолкли последние раскаты грома, стих ливень. Мы вышли на крылечко пить чай. Сибирский чай с вареньем. Вместе с нами уселась чаевничать и Валя. Кандидат геологических наук Валентина Ивановна Каминская. Прихлебывая чай, мы слушали ее рассказы о работе геологов, о богатствах Сибири, о веселых и грустных приключениях.

Ночь стояла такая, что в двух шагах ничего не было видно. Вдруг мы услышали стук тяжелых ботинок по деревянному тротуару. Кто-то приближался, вслух проклиная темнотищу. Подойдя к нам, человек остановился. Мы не могли его разглядеть.

— Не знаете, где тут живет… — он назвал какую-то фамилию.

— Нет, не знаем, — ответила Валя.

— Извините, — человек двинулся было дальше, как вдруг Валентина вскочила:

— Женька, ты?

— Я. А ты кто?

— Неужто не узнал?

Тот ничего не ответил.

— Забыл, значит. Эх, ты!

И тут Евгений признал ее.

Не одну тысячу километров прошли они вместе по Горной Шории еще в ту пору, когда Валентина была рядовым геологом, потом руководителем группы. Теперь она — ученый. По разработанному ею методу трудятся многие экспедиции, занятые поисками железной руды.

Женю пригласили к столу.

— Повезло вам, — сказала Валентина. — Они ведь, Женя, в твой отряд собираются. Чаю тебе налить?

— А покрепче ничего не найдется?

У нас в рюкзаке нашлось.

— Погоди, — спохватилась вдруг Валентина. — Как же ты тут очутился? Насколько мне известно, ни одного вертолета не было. Люди вон вторую неделю сидят на вещах. Как ты добрался?

— Пешком.

— Пешком?!

— Ну.

— Сто двадцать километров?

— Ну.

— Сто двадцать километров по такой тайге?

— Ну.

— Что ты нукаешь? Ты толком скажи! Какая беда с тобой стря… — Валентина осеклась, не договорив. Как раз сегодня утром мы слышали разговор: дескать, жена Женьки Фролова с кем-то сошлась и переехала в Таштагол.

— Настоящая беда, Валентина Ивановна, — вздохнул Женя и замолчал.

Мы тоже молчали. Кто-то принялся разливать чай.

Наконец Женя снова заговорил:

— Понимаешь, корова планшет сожрала.

Мы не знали, какое это несчастье для геолога, и восприняли его слова как шутку. Но Валентина сразу поняла, что речь идет об утере секретного документа и что история пахнет серьезными неприятностями. А Женя Фролов — способный геолог. Всего тридцать пять лет парню.

— Как же так, Женечка?!

— А черт ее знает… Спал я… Просыпаюсь, слышу, хруст какой-то… Смотрю, морда коровья надо мной, и только ремешки одни болтаются…

— Надо было зарезать… — говорит Валентина.

— Хотели пристрелить… Уже к дереву привязали… Да тут хозяин, шорец, бросился ко мне, руки целует… Ребеночек у него маленький… Ну, я подумал: будь что будет… Вот и пришел…

Так состоялось наше знакомство с геологом Евгением Фроловым.

После мы еще два дня проторчали в Усть-Шалыме, проклиная облачность. Сплошные черные тучи скрывали вершины хребтов, и ни один вертолет не вылетал в тайгу. За эти два дня мы успели сблизиться с Женей. Он написал ряд объяснительных и хотел идти обратно в свою группу, но из-за нас остался. Он приходил к нам утром, чуть свет, садился в углу и молчал. Спросишь о чем-нибудь — ответит одним словом и опять замолчит. Просидит, бывало, так несколько часов кряду, а потом несмело предложит:

— Пошли, братцы, пластинки покрутим, что ли? Вертолета сегодня все равно не будет. Я узнавал.

У него было много пластинок, но ставил он только одну — «Прощание с Родиной» Огинского. Запускал патефон на полную мощность, словно хотел заполнить музыкой ту пустоту, которая образовалась в его квартире с уходом жены. О жене он не сказал ни слова ни в первый день, ни на следующий. Только когда совсем стемнело и мы поднялись уходить, парень не выдержал. Налил себе стакан спирта, выпил и сказал: