Тудыгеш присаживается на камень и молчит. Стыдно ему — мужчина, а позволил женщине кричать на себя, да еще на глазах у посторонних.

— Уезжаем, Тудыгеш.

— Уезжаете?

Тудыгеш надолго замолкает, потом говорит:

— Скоро все уедут.

В его голосе столько грусти, что нам становится не по себе. До появления геологов Тудыгеш жил своей привычной жизнью: промышлял охотой, ловил в речке хариусов, собирал кедровые орехи, сушил смородину, чернику, малину, грибы. Забытый богом и людьми домик достался ему от отца, а тому, в свою очередь, от деда. До ближайших соседей — несколько десятков километров. Но это никогда его не огорчало. Никогда он об этом не думал. Жил, и все было хорошо. Мечтал Тудыгеш лишь об одном: дождаться наследника, чтобы было кому передать охотничьи угодья, оставить свою одинокую избушку, клочок землицы да небогатый скарб. Пришли геологи, все смешали, все перевернули в жизни и в душе Тудыгеша. Чувствует он себя теперь как странник на перепутье.

— Какой жизнь — один как палец, — сетует он. — И темный, и холодный…

Тудыгеш плохо говорит по-русски, безжалостно коверкает слова, путает падежи, и, хотя говорит он с искренним огорчением, трудно удержаться от улыбки.

— Тебе смешно?

— Нет, Тудыгеш, не смешно. Только зря ты так переживаешь. Придет весна, снова люди приедут, а через пару лет, смотришь, и дорогу сюда проложат, город вырастет…

— Правду говоришь?

— Правду, Тудыгеш.

— Правду говоришь? — повторяет он недоверчиво.

— Конечно, правду, Тудыгеш.

Шорец молчит, точно взвешивая наши слова, а потом совершенно серьезно предупреждает:

— Ну смотри!

Мы идем вдоль берега, в последний раз оглядываемся на домик Тудыгеша. Одинокий, покосившийся, цепляющийся за клочок земли над речушкой, но готовый простоять тут еще не один год. Таким он и остался у меня в памяти.

Когда мы вернулись, в лагере уже собирались ко сну. Кто-то, ругаясь, отгонял от палаток лошадей (они подходят по ночам в поисках какой-нибудь корки или сухаря и вечно что-то переворачивают). Тихо и монотонно звенят подвязанные у них на шее колокольчики. Я вспоминаю детство. Этот звон всегда означал конец дня, отдых, покой.

Подрывник Иван копошится возле деревянных ящиков, в которых хранятся образцы пород. Вытаскивает кусок породы, записывает на нем черной тушью номер шурфа и бросает в соседний ящик.

Заметив нас, он спрашивает:

— Что, спать?

— Ага.

— Сразу уснете?

Мы несколько удивлены таким вопросом:

— На бессонницу как будто не жалуемся.

На лице у Ивана появляется выражение озабоченности.

— А что такое?

— Ничего, — отвечает он.

Мы забираемся в спальные мешки и уже начинаем засыпать под неумолчный звон колокольчиков, когда у входа в палатку опять раздается голос Ивана:

— Спим? — спрашивает он, подымая полог.

— Нет, Иван.

Он протискивается внутрь.

— Что скажешь, Иван?

— Дело есть.

— Говори.

— Свечка у вас найдется?

— Найдется.

Я нащупываю впотьмах огарок свечи и с беспокойством думаю, что за беда привела к нам Ивана. Может, он надеется найти у нас остатки спирта — в таком случае его ждет разочарование. Или хочет попросить на память охотничий нож? Тут многим приглянулись наши ножи. Оказывается, ни то и ни другое. Иван вытаскивает из-за пазухи тетрадь.

— Вот.

— Что это, Иван?

— Стихи.

— Чьи?

— Мои.

— Ты пишешь стихи?

Он что-то невнятно мычит, потом говорит, глядя в сторону:

— Хочу посоветоваться. Может, конечно, все это глупости…

При трепещущем свете огарка Иван начинает читать, шуршат замусоленные страницы тетради. Прочитав очередное стихотворение, Иван спрашивает:

— Ну как? Чушь, да?

Мы тянем с ответом, увиливаем. Стихи безнадежные. Но как скажешь человеку такое в глаза — ведь он вложил в эту замусоленную тетрадь столько чувства, столько надежд, да и весь свой досуг. И потом, кто знает? Пока жив человек — рано на нем крест ставить. Может, выйдет когда-нибудь толк и из Ивановой писанины. Так что, подумав, мы изрекаем:

— Иди, Ваня, спи спокойно. Пишешь ты от души, и никаких глупостей тут нет.

— Так я и думал, — как ни в чем не бывало сказал он и вылез из палатки. — А спать еще рано. Надо пару стихотворений записать.

— Сейчас?

— Сейчас, конечно.

— О чем же ты хочешь писать?

— А про Вальку.

Вот как! Неужели наша повариха так вскружила Ивану голову своими очами, что он посвящает ей стихи?

— Не-а! — Иван на полном серьезе отвергает такое предположение. — Ведь что за человек она, эта Валька, — вечно либо пересолит, либо недосолит! — И, опустив полог палатки, он тихо, по-кошачьи, отходит прочь.

Пересолит либо недосолит… Не одну Вальку можно упрекнуть в подобных крайностях. В жизни это случается со многими: то пересолишь, то недосолишь…

На рассвете покидаем лагерь. Густой ночной туман застилает все вокруг, только самые вершины гор уже обдало пурпуром встающее солнце. Мои товарищи, распрощавшись с геологами, направились по берегу ручья вниз, к речке Мрас-Су. Пошли они налегке, захватив только двустволки и моток проволоки — вязать плот. Все имущество: палатка, спальные мешки, рюкзаки, запасы продуктов и патроны — осталось на мне. Мы договорились с геологами, что они одолжат нам лошадь. Теперь, поеживаясь от утреннего холодка, я упаковываю и связываю вещи. Иван помогает мне. Оглядываюсь в последний раз — не забыто ли что. Нет, кажется, все в порядке.

Осталось попрощаться с ребятами. Целый месяц ели мы из одного котла, ходили одними и теми же звериными тропами по тайге. Я пожимаю руки, отвечаю улыбкой на улыбки и чувствую, как грустно мне покидать этих людей.

Иван идет впереди. Он ведет в поводу лошадь, навьюченную нашим имуществом. Мерно позвякивает колокольчик, мы шагом продвигаемся вперед, и я думаю, отчего так тоскливо у меня на сердце. Наверное, оттого, что никогда больше не встречу я ни Женю, ни Клару, ни Ивана… Разве только чудо сведет… Вот и выходит, что прощаешься на веки вечные. Кто знает, вспомнят ли они обо мне когда-нибудь. Я-то их не забуду. Не потому, что они какие-то исключительные люди. Нет. Но, живя среди них, я узнал новую для себя область человеческой деятельности, увидел труд геолога, нелегкий и такой необходимый стране.

Пробираемся вдоль берега извилистого ручья. Не дорога — едва заметная тропка. Временами приходится брести по ледяной воде, потом тропинка взбегает на скалы и тянется по самому краю отвесного обрыва. А кругом такие заросли, что не продерешься.

Иван — невысокий, крепко сбитый парень. Казалось бы, не для его коротких ног такая дорога. Однако ходит он, как горный козел: нигде не запнется, не оступится, не споткнется. Да еще без умолку говорит. Приятно иметь такого попутчика — разговор сокращает дорогу. Плохо только, что говорит он слишком быстро, второпях проглатывает целые слоги, и подчас не так-то просто разобрать, о чем идет речь. Иногда Иван останавливается и оборачивается ко мне, словно дожидаясь ответа. Я боюсь ляпнуть что-нибудь невпопад и только мычу: «Гм… ну-ну». Главное я, однако, улавливаю: Иван завидует нам, мы скоро будем дома. Ведь и у него есть дом, и его ждут жена и дочка. Дочка болела полиомиелитом, лечили ее. Иван с самой весны в тайге, с самой весны не видел своих, только снится ему дочка… Что поделаешь, такая уж у него, у геолога, доля. Однако ничего другого он для себя и не желает.

Мы взбираемся на откос и видим перед собой деревушку. Семь домишек, разбросанных у подножья горы, вдоль берега Мрас-Су. Избы сложены из толстенных бревен, крыты тесаными досками. От дома к дому проложены дощатые тротуары. Они подняты высоко над землей, чтобы можно было ходить во время ливней.

Мы подходим к магазину. Здесь у нас назначена встреча. Товарищи уже ждут меня. Продавец, оставив прилавок, выходит к нам и начинает предлагать медвежью шкуру. Будет память о Сибири, и уступит недорого.