«У человечества нет иной печали, как печаль о судьбах своей планеты».

Над горой бледно мерцает первая звезда. Енисей с шумом несет свои воды. Из века в век сверкали звезды и так же шумели воды реки, но для человека каждая встреча с ними — всегда нова, каждую ночь человек подымает голову к небу, ища звезды, и тихо радуется, если видит их, если тучи не заслоняют неба. Человек хочет каждый день видеть зажигающиеся звезды и поэтому высекает на горных кручах или выкладывает белыми камнями два очень важных слова. Пожалуй, самые главные слова нашего века.

Мне повезло. Капитан мощного речного буксира согласился взять меня в очередной рейс к верховьям Енисея. Других дорог туда нет. Можно, правда, нанять специальный вертолет, но такая роскошь мне не по карману. Пассажирские суда из Кызыла не ходят: ни вверх, ни вниз. Их вообще здесь нет. Слишком опасны и трудны пороги Енисея. Мне поистине повезло. Буксир идет к самым верховьям Енисея, где должен взять плоты, чтобы доставить их в Кызыл. Для строек.

Все места в каютах заняты. Экипажу буксира надо отдохнуть, хорошенько выспаться, и капитан принял меня на борт с условием, что я не буду предъявлять каких-либо претензий по поводу неудобств. Я согласился без колебаний. Места на палубе достаточно. Только бы не зарядил дождь, потому что уже много дней подряд небо чистое, ни облачка, и жара, как в хлебной печи. Кстати, в Туве солнечных дней в году не меньше, чем в Ялте.

Капитан судна Петр Кириллов еще молод. Высокий, худощавый, неразговорчивый, как большинство коренных сибиряков. Еще до отплытия он познакомил меня с судовым коком, которого все называют дядей Колей, так как он по возрасту старше всех. Мы с коком должны были решить проблему моего питания, потому что плыть предстоит в местах совершенно безлюдных.

— Блокнот есть? — спросил дядя Коля.

Я кивнул.

— Бери карандаш и ниши. Первое — семь буханок хлеба…

— Я же не с семьей еду, — пытался я пошутить, мысленно прикинув, что семи буханок мне не только что за пять суток, но и за целый месяц не съесть. Но кок был не расположен к шуткам.

— Ежли с семьей, так было бы не семь, а может, и все двадцать… Второе — килограмм масла и литр подсолнечного, — сказал он, загибая второй палец и вопросительно глядя на меня, будто ожидая возражений и, видимо, заранее готовый их отвести.

Но я молчал.

— Третье — пять кило огурцов…

— Ну знаете, — только и успел я сказать, а «дядя» вытащил у меня из рук карандаш и пошел себе прочь, даже не оборачиваясь, — маленький, кругленький.

Я догнал его, снова взял карандаш и послушно повторил:

— Так, пять кило огурцов.

— Десять банок мясных консервов, — продолжал как ни в чем не бывало дядя Коля.

Я поднял на него глаза, наши взгляды встретились, но я молчал.

— Полтора кило сахара…

— Так.

— Три пачки чаю.

— Так.

— Кило макарон и кило крупы.

— Так.

— Хорошо бы еще ведро картошки, — сказал он, но, встретив мой умоляющий взгляд, вздохнул: — Да где ее возьмешь? Вместо картошки возьми-ка ты лучше помидоров — что ни говори, овощ. Я видал на базаре.

У меня во рту пересохло. Я тоже видел на базаре помидоры и своими ушами слышал, сколько просили за них торговки. Однако я ничего не возразил и еще набрался мужества спросить:

— Сколько? Ведро?

— Нет. Хватит и половины.

— Все?

Дядя Коля степенно кивнул и, забрав свой карандаш, покатился, как мячик, по направлению к камбузу. Однако напоследок обернулся и добавил:

— Забыл сказать, чтобы взял еще для аппетита что-нибудь.

— Сколько? Ведро? — меня начал раздражать этот откровенный грабеж.

— Сколько хочешь, столько и бери, однако ежели капля и дяде Коле перепадет, — он ткнул большим пальцем в свое брюшко, — так все, что я тебе велел, дели надвое и тащи только первую половину.

— Идет, — согласился я.

Через два часа, навьюченный как верблюд, я вернулся на судно и все покупки, кроме одной, передал из рук в руки дяде Коле. Он все осмотрел, принял, однако продолжал озираться, словно что-то потеряв, а затем поднял на меня вопросительные, не на шутку опечаленные глаза. Я понял все без слов.

— Есть и для аппетита, дядя Коля.

— Я знал, что ты настоящий мужчина, а не какая-нибудь, извини за выражение, сухопутная серенада…

Собирались и остальные члены экипажа. Пришел медленный, флегматичный механик Федор Солдатов. Не спеша, по-хозяйски снял костюм, повесил в шкафчик, надел рабочую робу и скрылся в машинном отделении.

Вприпрыжку пробежал юнга Саша. Он — тувинец. Совсем еще молодой паренек, первый год на судне. Мечтает стать капитаном, освоить профессию речника, новую для его земляков. Вообще в Кызыле приходилось видеть много молодых тувинцев, которые полны решимости овладеть техникой, все обильнее плывущей сюда из братских республик.

Последним, как и положено, на палубе появился капитан. Он встал к штурвалу, взревели двигатели, юнга убрал деревянный трап, мы отчалили, и наш буксир, зарываясь тупым носом в енисейскую воду, пыхтя поплыл вверх по Большому Енисею.

Многие называют верховья Енисея Сибирской Швейцарией. Мне в Швейцарии быть не довелось. Я не знаком с ее природой. Видел тамошние пейзажи только в кино да на открытках. Слов нет, красиво. Не буду спорить. Однако есть в этом швейцарском пейзаже что-то чересчур идиллическое, приторное. Не знаю, чем это объяснить. То ли виноваты красивые домики и виллы, то ли еще что-либо, но только и природа там кажется какой-то искусственной, отшлифованной, «приукрашенной» человеческими руками. Не берусь судить — хорошо это или плохо. Дело вкуса. Но на меня верховья Енисея произвели гораздо более глубокое, я бы даже сказал, потрясающее впечатление. Здесь не увидишь не только красивых, но и вообще никаких домиков. Высокие, розоватые скалы с обеих сторон стискивают реку, которая с бешеной скоростью несет свои воды, будто стремясь как можно скорее вырваться из каменных тисков на степной простор. Везде, где только дерево может пустить корни, — вечная, нетронутая тайга: лиственница, кедры, сосны, сибирская ель, а по берегам — черемуха, береза, непролазный кустарник, горные осыпи, набросавшие в реку огромные каменные глыбы, через которые, пенясь, перекатывается вода.

Наш буксир пыхтит от зари до сумерек. Меняются вахтенные у штурвала, а дизельный двигатель работает без передышки. С трудом преодолевая частые пороги, мы упорно продвигаемся вверх по течению. Местами река несется по столь крутому руслу, что кажется, будто мы плывем прямо в небо.

Я сижу на носу судна и весь день гляжу на берега. Иногда ко мне подсаживается кто-нибудь из членов экипажа. Чаще всего это бывает дядя Коля. Стараясь перекричать шум двигателя, он рассказывает мне были и небылицы о войне, на которой он командовал взводом разведчиков. Обычно все начинается примерно так: дядя Коля садится рядом, смахивает пот, выступивший, пока он возился с кастрюлями, закуривает мою сигарету «Лигера» и вместе с дымом выдыхает:

— Да-а-а… Когда-то и я ходил в начальниках.

И начинается: авантюрнейшие подвиги вперемежку с детективной интригой, невероятные муки, безвыходные ситуации, и повсюду главный герой — он, дядя Коля, и все кончается хорошо, счастливо, и генерал (непременно генерал!) пожимает ему руку, благодарит. Убедительности ради дядя Коля закатывает штанину и показывает шрам подозрительного происхождения. Посидев с минуту молча, как бы окунувшись в воспоминания, дядя Коля вдруг поворачивается ко мне, вздыхает и робким, тихим голосом спрашивает:

— Еще капельки не найдется? Что-то аппетит пропал.

Я в первый же день раскусил все эти истории — дядя Коля, не моргнув глазом, выкладывал мне отрывки из разных приключенческих романов. Бывало так, что на самом интересном месте я, вспомнив когда-то прочитанную книгу, сам пересказывал развязку. Тогда кок без тени смущения заявлял:

— Я уже рассказывал тебе? Проклятый склероз! Ну как там, осталась еще капелька?