Капитан, между прочим, рассказал мне, что дяде Коле не довелось понюхать пороха — всю войну он просидел в тылу. Зачем же пожилому человеку понадобилось пересказывать все эти были и небылицы, вычитанные из книг, но выдаваемые за собственные приключения? Очевидно, дядя Коля один из тех людей, которые не замечают окружающей их обстановки, живут мечтами о подвигах, а когда подходит старость и уже нет надежды совершить подвиги, они выдумывают, будто совершили их раньше. Не хочет человек пройти свой путь, не оставив за собой героического следа. Это естественно и понятно. Только зачем же дяде Коле присваивать вычитанные в книгах подвиги? Ведь его повседневный труд уже сам по себе напоминает подвиг, хотя дядя Коля и служит простым коком. С весны, как только на Енисее открывается навигация, он, как и другие речники, почти не бывает дома. Плаванье к верховьям и обратно длится почти неделю, но, едва вернувшись, иной раз даже не переночевав дома, приходится снова идти в рейс. Если вахтенные у штурвала сменяют друг друга, то у дяди Коли нет ни сменщиков, ни помощников. Он раньше всех встает и позже всех ложится. День-деньской парится в тесном камбузе, где от жары нечем дышать. Это ли не героизм? Однако дяде Коле этого мало. К слову сказать, не ему одному. И капитан Петр Кириллов мечтает о морях, и механику Федору снятся бури где-то в Индийском океане… Один только Саша пока что ни о чем не мечтает: первая навигация — все еще свежо, в новинку, а сколько радости, когда старшие товарищи доверяют ему штурвал и он может поспорить с диким, необузданным течением.
Наш буксир подошел к знаменитому Хутинскому порогу, и повеяло реальной опасностью. Еще на подступах к порогу капитан приказал всем надеть спасательные пояса — широкие и легкие пробковые ремни. Как перед воздушным налетом, взвыла судовая сирена, предупреждая команду, дежурившую у порога. И хотя двигатели работали без передышки, я еще издали услышал глухой шум, перекрывающий все другие звуки. Мы обогнули высокую скалу у излучины реки, и впереди вынырнул покрытый белой пеной конец порога — несущаяся с бешеной скоростью вниз масса воды. Двигатели работали с предельным напряжением, судно дрожало мелкой дрожью, но мы почти не двигались с места. Мимо с головокружительной скоростью мчалась река, и, глядя на нее, казалось, что наш буксир, отчаянно вибрируя, летит вперед, но достаточно было бросить взгляд на берег, как иллюзия тут же пропадала: отвесная скала была по-прежнему перед нами, хотя прошло уже немало минут. У штурвала — капитан. Зажав в зубах папиросу, он смотрит вперед по носу судна и не замечает, что пепел сыплется ему на грудь, папироса давно погасла и почти вся изжевана. Кажется, мы никогда не сдвинемся с мертвой точки. Но это только кажется. В действительности мы все-таки продвигаемся вперед, однако так медленно, что глаз не замечает этого, как не замечает и движения часовой стрелки.
Левая ладонь капитана еще не зажила. В позапрошлом рейсе на этом пороге так повернуло судно, с такой силой бросило его в сторону, что вырвало штурвал из рук капитана и, когда Петр пытался его схватить, словно теркой содрало с ладони кожу вместе с мясом. Зато теперь капитан более осторожен, не дает судну отклониться в сторону, направляет его прямо навстречу волнам, которые обрушиваются на палубу. Понемногу приближаемся к берегу. Там, за скалами, течение слабее, но есть опасность напороться на камни. Вдоль берега, чуть ли не цепляясь за отвесные скалы, вершок за вершком добираемся мы до излучины, а затем снова бросаемся к другому берегу, теряя с таким трудом завоеванные метры. Однако на другом берегу мы опять отвоевываем их и еще продвигаемся вперед. Новый поворот реки. Теперь перед нами открывается весь горб порога. Едва взглянув на этот горб, я понимаю, что своими силами нам его не одолеть. Так и есть. Судно причаливает к берегу, где стоит длинная металлическая баржа. Матросы стальными канатами привязывают эту баржу к носу буксира. Неужели мы еще и этот балласт будем толкать в то время, как сами не можем перебраться через порог?
— Это — чтобы нас не перевернуло, — объясняет капитан и посылает меня вместе с другими членами экипажа за каким-то тросом.
Выскочив на берег, мы переваливаем через гребень скалы. Там, уже выше порога, стоит огромная баржа. Матросы с нее дают нам стальной конец, который мы закидываем на плечи и тащим, как бурлаки, к своему буксиру. Привязываем трос, пронзительно завывает сирена (не знаю, слышат ли ее на барже, потому что вокруг такой шум, что, даже приложив ухо к губам собеседника, сговориться невозможно), и мы трогаемся: осторожно крадемся вдоль берега и вдруг выскакиваем из-за скалы на самую быстрину. Трехметровые волны перекатываются через идущую впереди баржу, но мы ползем, карабкаемся вперед. На самом горбу несколько минут стоим на месте, как бы повиснув в состоянии невесомости, а затем береговые скалы снова медленно ползут вниз. Выбрались.
Капитан дает команду отцепить трос. И тут происходит непредвиденное. На какую-то долю секунды двигатели опоздали включиться на полную мощность, и мы очутились опять на горбу порога. Безнадежно пытаемся зацепиться, но поздно — мощная грудь реки уже толкнула нас вниз, повернула и несет, заливая палубу, запрокидывая набок и нас, и прикрепленную баржу…
Снова приходится все начинать сначала.
— Как в жизни, — говорит капитан, очевидно желая поднять настроение команды. Он кричит в мегафон, мы напряженно вслушиваемся, ожидая какой-то команды, а он философствует: — У каждого свой порог, который раньше или позже надо преодолеть.
Мы снова тащим но берегу трос. На сей раз нам везет.
Порог остается где-то за горой, наш буксир снова ползет вперед, снова ритмично поют двигатели, матросы сбрасывают спасательные пояса, и капитан передает штурвал юному Саше. Сам же спускается на палубу и протягивает руку к пачке моих крепких сигарет «Лигера». Рука заметно дрожит. Жадно затянувшись, Петр Кириллов говорит:
— Много, бестия, жизней унес… А имущества сколько поглотил!
Вскоре мы забываем о пороге, недавнее напряжение спадает, и на судне снова воцаряются серые будни, снова дядя Коля «травит баланду», выдавая чьи-то подвиги за свои, а я думаю о том, что же такое настоящий подвиг — кратковременное напряжение воли и физических сил в какой-то важный момент или способность сохранить душевное равновесие в серой повседневности, делая простую, порой до скуки однообразную и не оставляющую следов работу, как, например, работа дяди Коли?
На правом берегу Енисея стоят Семь Братьев — семь горных хребтов, подпирающих блестящими снежными вершинами небо. Потом проплываем Черный яр — высокий, сточенный рекой, обнажившей вечную мерзлоту; от него почти каждую секунду отрываются пласты земли и с громким шумом обрушиваются в речной водоворот, вздымая серебряные брызги. А над обрывом растет лес. Некоторые деревья повисли вверх тормашками — корни еще цепляются за почву, а вершина почти касается воды.
Я с грустью смотрю на лесных гигантов, вырванных с корнями из земли и выброшенных на многочисленные мели. Они бессильно выставили к небу свои мертвые корни, а в то же время гибкие, тонкие кусты, которые густо стелются по самому берегу, словно смеются над этими великанами, постоянно сгибаясь, не противясь дикой силе реки. Вот и посуди, кому лучше — вывороченному с корнем великану или по-прежнему зеленеющему гибкому кусту?..
Это место у речников зовется «Сорок Енисеев». Здесь мы и увидели одинокую заимку — первое человеческое жилье за все время нашего пути от Кызыла. Интересно, сколько мы прошли километров?
— Двести с лишком, — говорит капитан.
На заимке живут речники, которые из «Сорока Енисеев» должны выбрать самую лучшую, наиболее подходящую для прохода судов и плотов протоку. Работают они днем и ночью, потому что река часто меняет свое русло даже после небольшого дождя, прихотливо выбирая для своих вод тот или иной рукав, а люди должны вовремя заметить это и установить соответствующие знаки — иначе не избежать беды. Мы видели много выкрашенных в красные и белые полосы шестов, очутившихся на суше, посреди усеянных камнями больших мелей.
