— Что это?

Я не отвечаю, продолжаю дуть, не выпуская совы из губ. Кара-оол подымается и, наклонившись надо мной, трясет за плечо:

— Что с тобой?

Не знаю, что ему ответить.

— Что случилось?

Надо что-то ответить, но так не хочется вдаваться в объяснения, которые к тому же, вероятно, покажутся ему сентиментальными и непонятными. Я говорю:

— Нет у меня другой печали, как печаль о судьбах моей страны.

Кара-оол понимающе кивает головой. Он поправляет костер, ложится на место, и вдруг я слышу странные звуки. Сначала я решил, что это галлюцинация или просто звенит в ушах, привыкших за день к жужжанию комаров. Но тут же догадываюсь, что слышу своеобразнейшее в мире пение. Так поют только в Туве. Кажется, будто поет не один, а сразу три человека — один ведет низким басом, второй берет выше, а голос третьего журчит, как флейта. Медленная, несложная, наполненная какой-то грустью мелодия плывет, словно река, петляет, вьется, то широко разливаясь в долинах, то сужаясь и грозно шумя в ущельях. Порою чудится гул органа, а порою — флейта или рожок, и все это непрестанно, без каких бы то ни было усилий льется и льется с губ одного человека. Я сравнил бы пение Кара-оола с трелями гастролировавшей в Вильнюсе индианки Имы Сумак, хотя все здесь оригинально, неповторимо, выросло из глубоких певческих традиций тувинского народа, и услышать это можно только в Туве.

— Как называется эта песня? — спросил я, когда Кара-оол умолк.

— Хомей, — сказал он и в свою очередь спросил: — А твоя?

— Что — моя?

— Как называется твоя песня?

Очевидно, он принял глиняную свистульку за какой-то наш народный инструмент, на котором я исполнял литовскую песню.

— Ильгесис[1], — не найдя другого слова, ответил я, и Кара-оол несколько раз повторил литовское слово, как бы желая запомнить его.

Мы еще долго не спали. Кара-оол говорил, как никогда. Может быть, он хотел излить все свои тревоги и сомнения, может, поверяя мне свои горести, сам искал ответ на многие вопросы, а может, рассчитывал услышать его от меня.

По собственным словам, он — человек пропащий, непутевый. Если бы можно было сделать из него двоих, оба вышли бы хорошими, возможно, даже прекрасными людьми, а один вот — никуда не годится, безнадежно испорченный человек, и все тут. Жаль, но ничего не попишешь, — видно, каждая новая эпоха, говорит он, дает таких никудышных людей. Почему никудышных? А потому. Одной ногой они в прошлом, а другой — в будущем. Как это понимать? Очень просто. Человеку, который родился и вырос в горах, чье детство и юность прошли в седле, кто целыми месяцами кочевал за стадом или охотился, — такому человеку очень трудно привыкнуть к новой жизни. А привыкать надо. Обязательное восьмилетнее обучение, средняя школа, цивилизация, грандиозные перемены в жизни не проходят бесследно для человека. Разумом он понимает это и говорит, что будущее за новой жизнью и за теми, кто идет с нею в ногу. Вот и он, Кара-оол, окончив среднюю школу, поехал учиться дальше в Москву. Год проучился в университете имени Ломоносова (теперь понятно, откуда он так хорошо говорит по-русски!), изучал историю. А по ночам ему мерещились тувинские горы и тайга. На каникулы возвратился домой. И чем ближе был день отъезда, тем сильнее одолевало его беспокойство. Но все это как рукой сняло, стоило лишь ему твердо решить, что никуда он больше не уедет, останется там, где испокон веков жили деды и прадеды. И никуда не поехал. Три года снова пас овец, охотился, свободный, как горный ветер, но настоящее счастье так и не вернулось. Тесное знакомство с цивилизацией, появившийся вкус к учебе сделали свое — человек уже не довольствовался тем, что прежде казалось идеальной жизнью. Нынешней осенью Кара-оол снова покинет родные места. Поступает в Кызылский педагогический институт.

— Выдержишь?

— Не знаю, — откровенно признается он. — Если предки не позовут обратно.

Да, действительно, в Кара-ооле живут сразу два человека. Оба они по-своему хороши. И каждый тянет в свою сторону. Думаю, это происходит не только с Кара-оолом. Республика только в 1944 году вошла в семью советских народов. Мы часто говорим в Литве о нашей новой интеллигенции, о том, что подавляющее большинство ее — первое поколение от плуга. Между тем здесь, в Туве, иной интеллигенции вообще не существует. Все люди, занятые умственным трудом, это дети охотников, овцеводов, оленеводов, земледельцев, получившие за годы советской власти новые профессии, о которых в старой Туве никто и не слышал. Впрочем, это особая тема, и к ней мы еще вернемся. На сегодня достаточно, всего хватит на сегодня: и усталости, и радости путешествия, и грусти — всего-всего. Не хватает только одного — сна. Я съеживаюсь, поворачиваюсь спиной к костру и пытаюсь заснуть.

— Спишь? — негромко спрашивает Кара-оол.

Я думаю, что лучше не отзываться, иначе разговорам конца не будет. Но Кара-оол повторяет вопрос, и я вынужден откликнуться.

— Угадай, кто мой любимый поэт? — спрашивает Кара-оол, а меня разбирает досада — вздумал, видите ли, среди ночи викторину устраивать!

— Много поэтов на земле, — говорю я довольно кислым голосом.

— Из современных.

— Не знаю, — вздыхаю я.

— Межелайтис.

— Кто? — переспрашиваю я, будто не расслышав.

— Межелайтис, — повторяет он. — Ваш Межелайтис.

Сна ни в одном глазу. Я сижу и всматриваюсь в Кара-оола. По правде сказать, я не верю ему. Как-то очень уж не вяжется обстановка последних дней с этими словами, слишком далеко находимся мы от Литвы…

— Что ты читал Межелайтиса? — вопрошаю я.

Кара-оол, должно быть, чувствует в моем голосе следовательскую нотку, понимает, что я «ловлю» его. Видно, поэтому и не начинает с «Человека», а перечисляет сперва другие книги поэта, переведенные на русский язык.

Откровенно говоря, этого я не ожидал. Думал, слышал человек фамилию, может, и читал что-либо, зная, что Межелайтис — лауреат Ленинской премии… (Есть ведь немало людей, которые запоминают фамилии, названия произведений и манипулируют ими не хуже всякого эрудита, а на поверку даже в руках не держали их.) И вот тебе на!

— В Туве любят вашего Межелайтиса, — говорит Кара-оол, как бы угадав мои сомнения. — Особенно молодежь.

Вот и ответ тем, кто устанавливает жесткие критерии, в соответствии с которыми решает потом, какого поэта читатель примет, а какого нет. Разговор с Кара-оолом лишний раз доказал мне, что не существует читателя, скроенного и сшитого по единому образцу, строго соответствующему требованиям стандарта.

— Кто переводил Межелайтиса на тувинский язык? — спрашиваю я.

— Не переводили.

— Откуда же люди знают его стихи?

— Молодежь знает, те, кто говорит по-русски. В основном студенты. А это — главное. Разъедутся студенты во время каникул по всей Туве, и многие самостоятельно пытаются перевести то или иное стихотворение.

Меня по-настоящему взволновали слова Кара-оола. Хорошее чувство оттеснило ностальгию и как бы приблизило Литву. Я уже не чувствую себя таким одиноким, не думаю, что зря тащился на край света.

Теперь можно и уснуть спокойно.

Второй день живем мы в юрте у Молочного озера. Тувинские названия очень красивы, оригинальны, опираются на сказания и легенды. Я был на горе Желтых Дров и на другой, под названием Стреляный Пень. А теперь вот живу на берегу Молочного озера. Красная тайга: на северном склоне гор вздымаются голые розоватые скалы, а южная часть заросла непроходимой тайгой. Вода в озере удивительно чистая, прозрачно-голубая, но, когда солнце находится в зените и печет макушку, озеро вдруг становится похожим на молоко. Возможно, это объясняется тем, что его со всех сторон окружают белоснежные вершины, а может, на дне имеются залежи известняка или гипса.

Вокруг озера, на альпийских лугах, пасутся тысячные отары овец, которых сгоняют сюда в летние месяцы пастухи окрестных колхозов. Там и сям над озером поднимается дым — в юртах живут семьи овцеводов.