После полудня въезжаем в долину, которую не назовешь иначе как преисподней. Буйные травы, по пояс всаднику. Душно, все пропитано запахом гнили и застоялой воды, черная туча комаров заслоняет солнце. Добрый час пробиваемся сквозь эти своеобразные джунгли, пока наконец начинаем снова подыматься в гору. Кажется, самое тяжкое осталось позади. И вдруг ни с того ни с сего падает лошадь, навьюченная поклажей. Я вижу, как у нее подкашиваются ноги, как, попытавшись встать, она теряет равновесие и валится на бок. Несчастное животное бьет копытами по воздуху, тщетно силится встать. В огромных выпученных глазах отражается ужас. Мне становится не по себе, я чувствую, как по моей спине пробегают мурашки. Бедная лошадь храпит и судорожно роет копытами землю. Все это происходит в одну секунду. Пока Кара-оол успевает соскочить на землю и подбежать к попавшей в беду лошади, та уже лежит недвижно. Я вижу, как дымная пелена затягивает огромный остановившийся глаз и прямо на роговицу, прорезанную яркими жилками, садятся, толкаясь, сотни комаров. Садятся на открытый, ничем не защищенный глаз. Из всего, что произошло, это показалось мне самым ужасным.

— Помоги, — зовет Кара-оол.

Сам он хлопочет возле лошадиной морды. Засовывает пальцы в ноздри, вытаскивает оттуда какую-то темную, липкую массу. Я не сразу понял, что это — комары, каша из комаров. Мы еще пытались спасти лошадь, но было поздно.

— Задохнулась, — сказал Кара-оол.

Оказывается, такое случается здесь, особенно если лето, как нынче, жаркое. Лошадь втягивает в себя комаров вместе с воздухом, и в конце концов они плотно забивают дыхательные пути. Жуткая смерть. Кажется, наши лошади всё поняли и думают о том же, что и мы, косясь на своего павшего собрата.

Мы распустили ремни, сняли с мертвой лошади поклажу и, поделив поровну, приторочили к своим седлам. Пока мы занимались всем этим, по земле заскользила громадная тень. Я поднял голову и остолбенел. В небе кружили две огромные птицы. Распластав крылья, они спускались все ниже и ниже. Я не ошибся. Это были грифы. Всю дорогу я задирал голову и окидывал взглядом вершины гор, напрасно надеясь увидеть этих птиц. По правде сказать, я даже усомнился в словах Кара-оола, который утверждал, что грифы водятся в этих местах. Поэтому я и был так поражен, увидев их. Меня поразило, как эти хищники моментально учуяли добычу — не успел еще затихнуть храп умирающей лошади, а грифы уже парили в небе, точно кто-то дал им знать.

Грифы спускались. Все ниже и ниже, описывая круг за кругом, почти цепляя концами крыльев за выступы скал. Отчетливо были видны совершенно голые, лишенные перьев, жадно вытянутые шеи и страшные, загнутые клювы.

Не дай бог, если путник, путешествуя по этим местам, попадет в беду — вывихнет или сломает ногу, заблудится или ослабеет от голода… Что должен пережить человек, выбившийся из сил, но еще не потерявший сознания, видя, как над его головой описывают круги эти отвратительные птицы, и зная, что они никогда не ошибаются, не покидают напрасно свои пристанища на гребнях скал?

На закате мы остановились. Решили сделать привал под гигантским кедром, который вытеснил все живое вокруг и один царил на лесной поляне. Поблизости от ствола, который едва охватят четверо мужчин, не растет даже трава. Хвоя устлала землю таким толстым слоем, что ноги пружинят, словно идешь по губке. Хорошо живется такому эгоисту, и простора, и солнечного света, и живительных соков для корней — всего ему хватает. И все за счет других.

Пока закипел чайник, стемнело. Первое время я не мог пить этот чай. Слишком было противно. Только нальешь воду в кружку, не успеешь глотка сделать, а там уже столько комаров — словно пенка на остывающем какао. Потрескивают на зубах, как песок. Однако выход был найден. Мы с Кара-оолом стали отрывать по листу лопуха и прикрывать чашки. Так и пьем, не снимая этой крышки. Комары все равно трещат на зубах, но в меньшем количестве.

— Немало мы их уже поели, — говорю я, а Кара-оол откликается:

— Не волнуйтесь, на завтра останется.

— Разве мы и завтра еще не доберемся до Молочного озера?

— Как знать, — Кара-оол пожимает плечами.

А меня уже начинает донимать тоска — чувство, которое не раз приходилось испытать во время путешествий. Я убедился, что нет на земле ничего тяжелее этой тоски. Человек все может вынести — зной, холод, голод, физическую боль, может привыкнуть к самым плохим условиям, но никогда не в силах побороть эту тоску, самую страшную болезнь, название которой — ностальгия. Не раз побывал я в ее лапах и по опыту знаю, что есть от нее только два лекарства — либо работа, отгоняющая прочь все мысли, либо сон. Сейчас ночь, никакой работы не придумаешь, да и сил нету. Остается спать. Я терпеливо расстилаю овечью шкуру, мажусь репудином, ложусь и пытаюсь заснуть под колыбельную комаров. Однако сон не идет, мысли упрямо возвращаются к Литве…

Каждый раз, когда я отправляюсь в дальнюю дорогу и прощаюсь с Литвой, мне вспоминается война. Только начинаю собирать дорожный мешок, и тут же мысль о войне. Это у меня как рефлекс. Может, и впрямь рефлекс, ведь первая моя разлука с Литвой была вызвана именно войной. И теперь каждое расставание с родными местами бередит старые раны, и я снова без конца твержу про себя строки вашего литовского соловья — Саломеи Нерис:

Стоит мне очутиться вдали от родины, как мной овладевает страх потерять ее навсегда. У каждого человека есть в жизни много дорогого, любая потеря бывает болезненна и часто надолго лишает покоя. Однако самая страшная, ни с чем не сравнимая потеря — лишиться родины. Эта рана никогда не заживает; сколько бы ни прожил человек на чужбине, она остается открытой, кровоточит до конца дней. Тот, кто потерял родину, напоминает мне полувывороченное ветром дерево. Оно еще стоит, удерживается частью корней, впитывает земные соки, но у него нет будущего, оно еще существует, старается оттянуть физическую смерть, но участь его решена.

Наука пока не в состоянии ответить на многие вопросы, интересующие человечество. Никто до сих пор не может точно сказать, откуда пришли к берегам Балтики мы, литовцы, какой путь проделали наши предки, какие континенты пересекли, пока наконец добрались до Литвы. Правда, ученые отмечают, что когда-то литовцы жили гораздо восточнее, об этом свидетельствуют сохранившиеся в некоторых местностях географические названия с балтийскими корнями. Где то место на земле, в котором впервые появились литовцы? Неизвестно. Пока что никто на этот вопрос не может точно ответить. Остается только строить догадки и гипотезы. Я не претендую на то, чтобы заполнить пробелы в науке. Я вообще не смею что-либо утверждать или оспаривать, просто я часто думаю о пути, пройденном моими предками, и мне кажется, что этот путь был бесконечно долгим, они обошли много земель, прежде чем нашли ту, о которой мечтали. В одном месте безжалостно пекло солнце, под его жарким дыханьем гибло все живое, в другом — землетрясения или наводнения обращали в прах творения их рук. Только возле Балтийского моря они нашли то, что искали. Здесь леса предлагали людям свои дары, здесь тучные пастбища готовы были принять стада и табуны, здесь ласково грело солнце и никогда не пересыхали русла рек. Плавно, без всяких потрясений сменяли друг друга времена года, и после тяжкого труда наступал сладкий отдых. Кажется, в этом краю природа собрала по крупице все, чем земля богата: синеву неба, сияние радуги, кипучее цветенье весны, сочные плоды, золото осени, белизну снега, туманы и дожди, зыбучие пески и жирный чернозем — всего понемногу, без излишеств и крайностей…

Не могу заснуть. Лежу с закрытыми глазами и вижу Литву. «Я к тебе бреду по бездорожью через голод, холод и беду…»

Я вожу с собою талисман — маленькую сову-свистульку из обожженной глины. Мне подарила ее дочь. «Папа, если тебе будет очень грустно, — сказала она, — ты посвисти». Мне сейчас действительно очень грустно, я достаю глиняную сову и начинаю свистеть. Без всякой мелодии, просто так свищу и свищу. Кара-оол поднимает голову и заспанным голосом спрашивает: