— Тек… тек… тек… — Но ведь это не ход часов! Это песнь глухаря! Умолк… Нет. Опять токует. А вот и «молоть» начал. Я пропускаю несколько трелей, мысленно прикидываю, сколько шагов успею сделать за время «помола». Четыре, а то и пять. Но нет! Лучше три прыжка. Вернее будет.

Дождавшись, когда глухарь снова запоет, я, точно подброшенный пружиной, оторвался от сосны и, с заряженным ружьем наперевес, сделал три прыжка по направлению к птице. Только успел притаиться, как глухарь затих. Снова — тек… тек… Новая трель — новые бешеные скачки. Каждый мускул вибрирует от напряжения. Пот градом. Кажется, я уже целую вечность повторяю эти упражнения… И сегодня, когда с той ночи прошло немало времени, я помню все до малейшей подробности. Песнь глухаря где-то совсем рядом, почти над головой. Впереди разлапистая ель. Надо обойти. Она скрывает птицу. Два шага вправо — и я оказываюсь под высокой сосной. Глухарь здесь. Сверху льется его пение. Но где же птица? Трель за трелью, а певца не видно. Я стою не шевелясь. Немеют ноги, сводит икры, но я стою… И вдруг:

— Лап-лап-лап…

Улетел. Я только и успел заметить мощные, широко раскинутые крылья. Как же так? Я не шелохнулся, даже мох не зашуршал под ногами. Что же его спугнуло?

Я сворачиваю в сторону, туда, где накануне сидел глухарь. Все повторяется сначала: в полутьме я не вижу птицу, а она, издав у меня над головой несколько трелей, улетает.

Бессильно уронив руки, я тяжело вздыхаю. Этот вздох и объяснил мне, в чем секрет моего невезенья…

Как я раньше не подумал об этом! Подкравшись к птице, я стою окаменев, а рот — разинут. На предутреннем морозце пар из него клубами валит… А глухарь — птица зоркая.

Я снова тихонько крадусь по мягкому мху, прижимаюсь к точеным соснам, прислушиваюсь.

Поодаль поет глухарь.

Я бросаюсь в ту сторону и через несколько минут отчетливо слышу каждый такт глухариной трели.

А в лесу уже совсем рассвело. Верхушки сосен купаются в пурпуре восхода.

Место удобное: замшелые камни, редкие сосны, молоденькие, рассаженные ветром елочки. Я крадусь, съежившись, уткнувшись носом в грубый ворот куртки, который впитывает дыхание и покрывается мелкими росинками.

Певца замечаю не сразу. Несколько раз вскидываю ружье, прицеливаюсь, но, оказывается, это густая вязь сосновых веток, а глухарь сидит ниже. Опустив крылья, почти отвесно задрав распущенный веером хвост, он мелкими, нервными шажками семенит по суку и глухим, преисполненным страсти голосом выводит «любовную песнь». Птица в экстазе. Запрокидывает голову, топорщит оперение шеи, и с каждой трелью по ее телу пробегает судорога. Пенье становится все более страстным, глухарь кружится на одном месте, словно стараясь вцепиться клювом в перья хвоста. Опомнившись, я подымаю ружье…

Ломая ветки, птица рухнула вниз. Однако, захваченный собственным пением, глухарь еще несколько секунд, продолжал кружиться и на земле, пока не упал замертво. Встопорщенные перья на шее постепенно легли, прижались к коченеющему телу.

Руки у меня дрожали. Голова кружилась от счастья. Я бросился на мшистое ложе рядом со своей добычей — хотел заново пережить все подробности этого дивного утра…

И вдруг я почувствовал на душе пустоту. Все мгновенно поблекло, утратило свою прелесть, меня охватила непонятная жалость, как будто я потерял что-то очень дорогое. Я знаю людей, которые чуть не со слезами на глазах рассуждают об убитой птице или звере, а полчаса спустя уплетают за обе щеки жареного цыпленка. Мне было жаль не глухаря…

Вдали гремели выстрелы… Их эхо катилось по зубчатым верхушкам леса, а я лежал на спине, глядя на все ярче разгоравшуюся зарю, и думал о величии и ничтожестве человека, о жгучей, манящей страсти и о невыносимой пустоте на сердце, когда страсть померкнет.

Под вечер, увешанные добычей, мы покинули охотничью избушку. Однако не сделали мы и сотни шагов, как вдруг Вацис остановился:

— Погодите.

Он снял рюкзак, вынул из наших общих запасов банку литовской свиной тушенки, пачку печенья и побежал обратно, к избушке. Когда Вацис вернулся, Василий окинул его добрым, теплым взглядом.

Больше полсуток мы с Вацисом спали как убитые. Разбудили нас громкие звуки марша и осторожное поталкиванье. В ногах стоял хозяин и, улыбаясь, говорил:

— Вставайте. Так и все праздники проспать недолго.

Из батарейного приемника неслись торжественные марши. Сегодня — Первое мая!

Мы вскочили с постели, ледяной водой прогнали последние остатки сна, надели чистые рубашки, повязали галстуки и… рассмеялись: мы ведь не в Вильнюсе, не спешим на праздничную демонстрацию.

— Просим гостей к столу, — пригласила нарядно одетая, какая-то помолодевшая хозяйка.

Только успели чокнуться и взяться за еду, как на пороге вырос Василий.

— Приятного аппетита, — пожелал он, а хозяин уже предлагал ему стул, усаживал за стол, наливал.

Уважив хозяев, отведав того-сего и сделав несколько глотков, Василий обратился к нам:

— А теперь пожалуйте ко мне.

Изба Василия так и сияла. Тут всегда был образцовый порядок, но сегодня, казалось, можно запачкать стены, прикоснувшись одеждой. Карелы редко, очень редко красят полы или стены своих жилищ. Здесь не увидишь бумажных обоев. Повсюду голое дерево. Но можешь провести по широким половицам белоснежным носовым платком, и на нем не останется ни пылинки. А перед праздником карельские женщины просто сами себя превзойти готовы: потолки, стены и полы надраивают… песком.

Стол ломился от яств, хозяева непрестанно уговаривали есть, накладывали снова и снова, и мы с Вацисом уплели жареную сохатину, съели по глухариной ножке, принялись за пироги. И каких пирогов тут только не было: с рыбой и с капустой, с черникой, брусникой и бог весть еще какими ягодами…

— Ну, за дружбу! — чокнулся уже слегка захмелевший Вацис с Василием.

В это время на пороге появился двоюродный брат Василия — Михаил. Стоит у двери, мнет шапку, а к столу не идет.

— Садись, Миша, гостем будешь, — приглашает Василий, а тот лишь головой мотает:

— Спасибо… Недосуг. Дома ждут. Я за гостями пришел, — и кивает нам, на дверь показывает.

Пришлась встать и идти. Отказываться не принято.

У Михаила не потчуют сохатиной, но зато в большой миске плавают в соусе два румяных, зажаренных в русской печи тетерева, а рядом с ними — жареный глухарь. Жена Михаила, проворная светловолосая карелка, как мы ни отказывались, наложила нам по кусищу холодца, придвинула птицу, нарезала пирог, а отец Михаила доверху налил солидные стопки. Последнее время старик хворает, а когда-то был знаменитым охотником. Не одного медведя убил.

Я слушаю его рассказы, жую из последних сил, а хозяйка знай подкладывает.

— С праздником вас, соседи! — с порога широко улыбаются наш юный друг Оскар и его мать, повязанная ярким, цветастым платком.

Хозяйка вскакивает, просит новых гостей к столу, ищет чистые тарелки, но гости ни на шаг от двери.

— Спасибо… Мы на минутку. В гости звать пришли, — ласково улыбаясь, объясняет женщина, а сын уже смотрит, где наши шапки.

Несколько десятков шагов по раскисшей улице, и мы опять за столом, опять звенят ножи, вилки, опять вылетает пробка из бутылки.

Возле печки стоят высокие сапоги. Один из них упал набок. Я смотрю и не верю своим глазам: четкий стык через весь каблук. Так вот кто оставил «таинственный след» на известных только Василию токовищах! Я подталкиваю Вациса, но это лишнее: он и сам уже уставился на каблук с отметиной.

Оскар и не отказывается.

— Я все просился, чтобы взяли, да где там… Мал, дескать, глуп, еще людей перестреляешь. Ну тогда я сам. Один… — как бы извиняясь, объясняет Оскар.

Да… Бывает. Мы всё — мал, малыш, рано ему, а этот малыш уже давно вырос и раскусил все секреты взрослых. Но откуда у него такие сапоги? Прямо семимильные…

— Все отцовское: и сапоги, и ружье, и патроны, — смущенно объясняет паренек, а мне кажется, что уже не один — два Оскара сидят и оба шевелят губами, оба накладывают мне на тарелку салат… Ох!