— Господи, опять птица. Полгода на пернатых смотреть не сможем.

Хозяйка, не поняв сказанной по-литовски фразы, видимо, объясняет ее по-своему.

— Может, не хватает чего? — услужливо наклоняется она к Вацису.

— Да, — не выдерживает он. — Только курятины и не хватает…

С крыльца доносятся шаги, кто-то ищет впотьмах дверную ручку, и в комнату вваливается невысокий, быстроглазый старичок. Вроде мы раньше не видали его в деревне. Он машет рукой, чтобы мать Оскара не вставала из-за стола:

— Спасибо, не сяду… Я на минутку…

Мы с Вацисом, даже не дослушав, встаем и беремся за шапки.

Я пожимаю руку старичка, и мы, все трое, в обнимку мужественно отправляемся в соседнюю избу, где нас уже ждет хозяйка в белом фартуке.

… Наутро, сидя за столом, мы увидели за окном Василия. Он шел к нашей избе.

— Господи, неужто опять? — побледнел Вацис.

Однако наши опасения были напрасны. Василий приглашал поохотиться на рябчиков. И кое-что рассказал нам.

Пока мы охотились за Остером, в деревушку завезли несколько ящиков водки и вина. Этот товар в отдаленных, труднодоступных уголках Карелии — редкость. Не так-то просто везти его по каменистым лесным дорожкам. В деревне исстари существует обычай: привезли «веселой водицы» — мужчины собираются и делят все между собой. Кто берет целый ящик, а кто довольствуется и несколькими бутылками. На лекарства. Карелы в основном люди трезвые. Правда, праздник — другое дело. По такому случаю грех не выпить… Деревня и на сей раз поделила эти несколько ящиков. И каждый просил по лишней бутылке, так как у него, мол, гости. Василию мужчины сами выделили побольше: вместе охотятся, так что небось и праздновать вместе будут. Получил дополнительную бутылку и наш хозяин. А как выяснилось, вся деревня ждала одних и тех же гостей — нас с Вацисом.

Каждый день Василий нас чем-нибудь да удивит. Уж очень много известно ему лесных тайн. Сегодня он учит нас охотиться на рябчиков — маленьких лесных курочек. Вырвал из глухариного хвоста горсть перьев и смастерил несколько маночков. Получилось что-то вроде тех свистулек, что вырезают из ивняка подпаски. Только свистулька из глухариного перышка свистит гораздо тоньше — как настоящий рябчик.

Каждый получил по манку, и мы засели на склоне, заросшем елями, осинами и березами. Склон спускался к берегу озера. У края рябила широкая полоса воды, а все озеро еще было покрыто почерневшим льдом.

Я спрятался между двумя коренастыми елочками и свистнул:

— Ти-ти-ти-и-и…

Вскоре из чащи откликнулся рябчик:

— Ти-ти-ти-и-и…

Я тут же свистнул еще раз и прислушался. Василий оказался прав: слышно было, как птица вспорхнула и села на ближнюю березу. Но как ни старался я ее разглядеть, это не удавалось. Оперение рябчика цветом напоминает кору старой березы или осины, так что самый зоркий глаз не заметит прижавшуюся к стволу птицу. Я снова свистнул. Порх — и передо мной опустился хохлатый, с черной шейкой, точно в галстучке, самец. Удивленный не меньше моего, он какое-то мгновение смотрел на меня, а затем его как ветром сдуло. Я свистнул опять. Неведомо откуда выпорхнул новый рябчик и сел на дереве в нескольких шагах. Я видел, как самец вертел головой, высматривая подружку. Снять его выстрелом ничего не стоило, однако наивная доверчивость птички удержала мою руку.

Я встал и перешел в другое место. Снова свистнул, и снова все повторилось. Не знаю, что было тому виной: трогательная доверчивость рябчиков или слишком легкая добыча, — но только эта охота сразу стала не мила мне.

Я сидел на вывороченном дереве у берега озера и прислушивался к певунам, голосами которых звенел весь склон.

Но тут я заметил кружащего вверху коршуна. Поспешно перезарядив ружье крупной дробью, я не спускал глаз с парящего хищника. Вдруг он сложил крылья и камнем упал вниз. Взметнулись брызги…

Я видел немало коршунов, нападавших на птиц, похищавших домашних утят, цыплят, охотящихся на мышей, но коршуна-рыбака мне еще не приходилось видеть. А он, стиснув в когтях серебряную рыбешку, улетел за верхушки деревьев.

Вскоре крылатый разбойник опять появился. Не знаю, был это тот же самый или другой, но он упорно кружил над берегами озера, освободившимися от ледяных оков. Я, забыв о ружье, следил за огромной птицей. Описав десятка полтора кругов, он как бы застыл на мгновенье в воздухе, а затем сложил крылья и стрелой ринулся вниз. Высоко взлетели брызги, до меня донесся глухой звук удара и… коршун так и не взлетел. Не веря своим глазам, я вскочил на ноги и в тот же миг увидел высунувшееся из воды крыло, которое, рассекая гладь озера, удалялось от берега и вскоре исчезло под ледяной коркой.

Я стоял остолбенев, не в силах понять, что произошло. Потом подошел к озеру, пригляделся. У берега плавало множество мелкой рыбешки. Очистившаяся от льда полоса воды нагрелась на солнце. И тут мне все стало ясно. За малой рыбешкой сюда, наверно, явился и разбойник — щука. Она рассчитывала сытно поесть, но получилось иначе. Коршун увидел ее и, упав с высоты, вонзил когти в щучью спину. Ошалевшая от боли и страха щука рванулась вглубь, ища спасения, но не тут-то было: коршун никогда не расстается со своей добычей.

Есть такая сказка про лису, которая долго ходила за бараном, рассчитывая, что вот-вот его курдюк отвалится и достанется ей. Прошлялась кумушка весь день, глотая слюнки, но так ничего и не добыла — баран принес свой курдюк в хлев.

Нечто в этом роде получалось и с нами. Каждое утро, едва проснувшись, мы выскакивали во двор и прислушивались к голосам тетеревов. С восходом солнца мы видели вдали, на озере, множество черных точек. Они двигались, ходили по кругу, подскакивали кверху. Целые полчища тетеревов, охваченных свадебными страстями, кишмя кишели на льду, а мы лишь глотали слюнки, потому что озерный лед был пористый, подточенный солнцем и полой водой — ни пройти, ни переплыть.

Наконец однажды вода залила лед. В то утро тетеревов на озере не было, но их страстное воркование слышалось со всех сторон. Птицы перебрались в лес.

Тетерев мне чем-то напоминает человека. Во-первых, он сторонник оседлой жизни. Из года в год, едва пахнёт весной, тетерева слетаются на старые, излюбленные места и устраивают здесь свои свадьбы. В Карелии не редкость, когда на ток слетаются сотни черноперых кавалеров. Слетаются и дерутся так, что только перья летят. Как деревенские драчуны. Обычно начинает один. Затокует, зашипит, словно презирая остальных, хвост распустит веером, крылья вниз опустит и давай вертеться и скакать, вызывая на бой соперника. А вокруг токовища сидят на деревьях самки. Крутят хвостами, кудахчут — подзадоривают, распаляют кавалеров. И драчуны не выдерживают — закипает бой за право на любовь, на женскую ласку. Нахохлятся, напыжатся друг перед другом, а брови красные, точно кровью набухли. И долбят клювами, и лупят крыльями. Безжалостно. Упорно. Совсем как люди. До того разойдутся в азарте, что их не остановит даже грянувший из укрытия выстрел. Однажды я убил одного из дерущейся пары, так второй подскочил и еще стукнул его клювом, а затем, подняв голову, горделиво огляделся: «Видали, как я с ним разделался? Кто следующий?»

Солнечным, пышущим жарой и пропахшим смолой полднем Василий повел нас на старую вырубку. Побродив среди замшелых пней, мы убедились, что здесь каждый день происходят яростные схватки. Повсюду валялись тетеревиные перья, а в одном месте мы наткнулись на целую «подкладку» хвоста.

— Лиса поработала, — сказал Василий. — Рыжая — неплохой охотник. Знает, что на токовище легче поймать ослепленного страстью жениха. Но этот, видно, вырвался, оставив только белую подпушку своего хвоста.

На старой вырубке мы и поставили еловые шалаши. Любуясь красками белой ночи, долго пили чай у вечернего костра и только после полуночи, погасив огонь и затоптав угли, разбрелись по укрытиям.