— Отойди! — крикнул Василий. — Ты что, шею себе сломать хочешь?!

Он взял два длинных шеста, один протянул Вацису, другой сам приставил к щербатой коре березы и, упершись босыми ногами в заснеженные мшистые кочки, принялся раскачивать дерево. Вацис пристроился с другой стороны, и после нескольких дружных толчков дерево раскачивалось, как маятник. И вдруг… трах — отскочил метровый кусок верхушки и глухо стукнулся о снег, взметнув облако серой пыли.

— Моего дружка так убило, — сказал Василий как бы между прочим.

Затрещали трухлявые, подгнившие корни березы, и некогда могучее дерево с жалобным скрипом рухнуло в снег. Опять взлетело облако пыли, но что это? Пыль не осела, а роем взметнулась выше и стала медленно опускаться в наш костер.

— Комары!

Да, это были комары. Миллионы комаров! Густой массой падали они в пламя костра и трещали, как жир на сковородке. Некоторые, не долетев до костра, щедро устилали землю. Их было так много, что снег из белого стал серым.

К полдню, высушив одежду и сделав еще десяток нелегких километров по тайге, мы подошли к небольшой охотничьей избушке, приютившейся на крутом, скалистом берегу ручья. Внизу, расшибаясь о камни и пенясь, грозно ревел стремительный водопад, не замерзающий даже в самую сильную стужу.

Вокруг избушки не было никаких следов — ни зверья, ни человека. У входа намело огромный сугроб. Мы откопали, очистили порог, ввалились внутрь.

Избушка была без окон, и не привыкшие к темноте глаза не сразу стали различать предметы. Посредине — громоздкая каменная печь без трубы. Вдоль стен — нары из тонких бревнышек, в углу — крепко сбитый стол. Больше ничего.

— Ну, надо обед варить, не то останемся голодными. Вечер на носу, — сказал Василий, бросив в угол возле двери дорожный мешок и вытащив топор.

В таких случаях мы с Вацисом знаем свое дело — отправляемся по дрова, а Василий, как всегда, разжигает костер, готовит.

Постная, волокнистая, как нитяной жгут, сохатина с густой просяной кашей показалась нам отменным лакомством.

— Видать, вы не пробовали свежую печень или губу лося, что так облизываетесь. Вот это лакомство так лакомство! — засмеялся Василий.

— Почему ты не стал варить на плите? — поинтересовался я.

— Задохнулись бы от дыма. Да и темно внутри.

— Окна что, нарочно не прорубили?

— Угу, — кивнул он.

— Стекла не хватило?

— Не потому. От комаров спокойнее… Закроешь дверь, затопишь печку и выкуришь всех до единого.

— А как сами охотники?

— Охотники? Охотники спят.

Василий тяжело встал, вошел в избушку и позвал нас.

— Вот здесь, — пошарил в полумраке у стены, — дыра есть.

Он выдвинул небольшую дощечку, и в стене открылось четырехугольное отверстие, прорубленное невысоко от земли.

— Когда дыму полно набьется, полчаса комаров поморим, а потом заберемся внутрь, дверь закроем наглухо и откроем эту дыру или другую, повыше. Дым выйдет, задвижку опять закроем и спим себе. Ни один комар не жужжит под ухом, — объясняя, Василий открыл еще две дощечки-задвижки: одну — посредине стены, другую — под потолком.

Теперь в избушке стало больше света, и я заметил под столом массивный, накрытый тяжелой крышкой ларь.

— А это что?

Василий улыбнулся:

— Это — закон тайги.

Мы подняли крышку. В ларе лежали аккуратно расфасованные по мешочкам продукты: крупа, соль, несколько кусочков сахара, щепотка чаю, кучка черных сухарей, в жестяной банке чернел порох вперемешку с пистонами. На самом дне лежало несколько длинных гвоздей, моток проволоки, ржавый топор, коробок спичек.

— Заблудился человек или в беду попал, зайдет в избушку — не пропадет. На несколько дней от голода спасется, а за это время, глядишь, и выберется из тайги, — объяснял Василий. — Таков неписаный закон тайги: сколько можешь — заботься о других, и другие тоже не забудут тебя.

Этот неписаный закон глубоко взволновал нас. Где-то на краю света, в, казалось бы, богом и людьми забытой глуши, среди непроходимых лесов и болот, кто-то позаботился о тебе… Я с грустью подумал о тех краях, где цветет цивилизация и… на ночь нельзя оставить открытое окно или выстиранную тряпку на заборе. Да, здесь, на Севере, в глухой тайге, тунеядцу и паразиту делать нечего. Тут каждый знает вкус хлеба, заработанного тяжелым трудом, мозолистыми руками. И наверняка никто так больно не переживает одиночества, никто не умеет так дорожить дружбой, как жители Дальнего Севера. Индивидуалист никогда не приживется на этой земле, никогда не пустит здесь корни.

— Пора идти, — прервал мои раздумья Василий.

Да. Солнце уже садилось, заливало лес тенями, пробираясь на отдых сквозь путаницу елей и сосен.

— Разойдемся в разные стороны, — решил Василий. — Так скорее наткнемся на глухарей. — Заметив на наших лицах беспокойство, он подсказал: — Чтобы не заблудиться, делайте топором или ножом зарубки на деревьях. По ним не трудно будет вернуться.

Жутковато одному в тайге. Каждый звук заставляет вздрагивать, озираться, кажется, что за каждым вывороченным деревом подстерегает неведомая опасность. Поживи так лицом к лицу с тайгой неделю-две и научишься дорожить человеческой дружбой.

Я бреду по тайге, высматривая места, где сугробы поменьше, где деревья реже и снег слизан солнцем. Через каждые десять шагов делаю зарубки: лучше чаще, чем…

Я застываю с поднятым топором. Над макушками сосен со свистом пронеслась большая птица. Глухарь! Теперь я пробираюсь осторожно, обходя снежные заплаты, которые отчаянно хрустят под ногами, не дают прислушаться. Передо мною небольшой, поросший соснами холм. Он уже сбросил зимний покров. По серому мягкому мху можно красться, как кошка.

— Лап-лап-лап… — залопотало где-то впереди. Это глухарь, садясь на дерево, хлопает так своими мощными крыльями. В тихую погоду этот звук слышен на несколько сотен метров.

Теперь я двигаюсь совсем медленно. Сделаю несколько шагов и снова прижимаюсь к сосне, снова напрягаю слух. Внезапно большая темная птица срывается с сосны и летит прямо на меня. На полдороге свернула, села на сухой сук, прилипла, застыла. Застыл и я. Глухарь выждал, огляделся. Потом прошелся по суку туда и обратно.

Где-то далеко прогремел выстрел, и его отзвук докатился до моего холма. Я невольно выругался, но, оказывается, напрасно: глухарь по-прежнему сидел и преспокойнейшим образом клевал сосновые иглы. Ужинал. Я не шевелясь ждал, когда он начнет «играть». Но он и не думал. Где-то рядом сел еще один: было отчетливо слышно, как с треском ломались сосновые ветки, как птица хлопала крыльями. Тянулись минуты, но ни тот, ни другой не «подавал голос».

Солнце закатилось. Дольше ждать не имело смысла: раз уж не начали петь до этого, то ночью и подавно не запоют. Расстроенный, раздосадованный, я осторожно пятился назад, стараясь не спугнуть глухарей. Утром никуда не денутся — запоют.

Возле избушки уже весело трещал костер. Увидев меня, Вацис еще издали завопил:

— Смотри! Ты только посмотри!

Гоня прочь невольную зависть, я смотрел на великолепную птицу. Сколько оттенков в темных перьях! Какие когти, какой клюв! Под счастливой звездой родился Вацис.

— Сам подлетел на выстрел, — не в силах успокоиться, в который раз рассказывал Вацис — Иду, прислушиваюсь, и вдруг, откуда ни возьмись, — бряк на соседнюю сосну. Я в него и пальнул!

— Ничего. Утром и мы свое возьмем, — утешал меня Василий. — Глухарей много. Ток непуганый. С песней возьмем. Еще интересней.

Я так и не уснул. У меня перед глазами все время стояла черная птица с отливающим зеленью венчиком вокруг шеи. Ровно в два часа я разбудил товарищей. Мы наскоро напились крепкого горячего чаю и рассыпались по вчерашним тропам.

В сумраке отчетливо выделялись на белом снегу оставленные мной следы, тускло белели зарубки на соснах. Вот и устланная серым мхом площадка… Вот сосна, у которой я простоял вчерашний закат.

Я прислушался. Тайга спала. Ни звука, ни шороха. Стрелки часов, казалось, тоже заснули. Я поднес часы к уху.