— Смешно, — сказал Эдвард, — я так ненавижу эту комнату днем. В ней всегда надо быть умытым, причесанным и вести глупые светские разговоры. Но сейчас, ночью, в ней очень хорошо. Она выглядит даже как-то по-другому.

— Никогда не мог понять, — сказал я, — зачем люди приходят сюда пить чай. Они могут пить чай с вареньем и другими вкусностями дома, если им так хочется, они ведь не бедняки, и дома можно пить из блюдечка и облизывать пальцы и вести себя так, как хочется, но они приходят сюда издалека, и сидят прямо, ровно поставив ноги, и пьют не больше одной чашки, и говорят каждый раз об одном и том же.

Селина презрительно фыркнула.

— Много ты понимаешь, — сказала она, — В обществе принято посещать друг друга. Так полагается.

— Уф, нашлась светская дама, — вежливо ответил Эдвард. — Ты вряд ли вообще ею когда-нибудь станешь.

— Еще как стану! — отпарировала Селина. — Но тебя в гости не приглашу.

— А я и не приду, даже если попросишь, — прорычал Эдвард.

— Ни за что не получишь приглашения! — отозвалась сестра, она любила, чтобы последнее слово всегда оставалось за ней.

Эта лишенная теплоты беседа наглядно продемонстрировала нам искусство вежливого разговора.

— Мне не нравятся светские люди, — подал голос Гарольд.

Он вальяжно растянулся на диване, что никогда бы не позволил себе в светлое время суток.

— Тут было несколько таких днем, когда вы ушли на станцию. Я нашел дохлую мышь на лужайке и хотел содрать с нее кожу, но не знал, как это сделать, и тут они вышли в сад и стали гладить меня по голове (почему им обязательно нужно меня гладить?) и одна из них попросила сорвать для нее цветок. Что она не могла сорвать его сама? Я сказал: «Хорошо, я сорву вам цветок, если вы подержите мою мышь». Тут она завизжала и бросила мышь, а Огастес (кот) схватил ее и убежал. Наверное, это и правда была его мышь, потому что я видел, как он искал что-то. Я не обиделся на Огастеса. Но почему она, все-таки, выбросила мою мышь?

— С мышами надо поосторожней, — задумчиво сказал Эдвард, — они слишком скользкие. Помните, как мы играли с дохлой мышью: положили ее на пианино, она была Робинзоном Крузо, а пианино — островом, и как-то получилось, что Крузо соскользнул внутрь острова, в сам механизм, и мы не могли достать его оттуда, даже граблями, а потом пришел настройщик. Помните, он пришел через неделю после нашей игры…

И тут Шарлотта, все время клевавшая носом, грохнулась прямо на каминную решетку. В этот момент мы поняли, что ветер перестал, и дом окутан великим безмолвием. Мы чувствовали властный зов пустых постелей, и очень обрадовались, когда Эдвард дал сигнал к отступлению. Наверху лестницы Гарольд неожиданно взбунтовался: он настаивал на своем праве свободного человека съехать вниз по перилам. Времени для споров не было, поэтому я предложил дотащить его силой, распластав, как лягушку, за руки и за ноги. Мы торжественно прошествовали сквозь залитую лунным светом Голубую комнату с бунтующим Гарольдом в горизонтальном положении. Я уже проваливался в сон в своей уютной постели, как вдруг услышал фырканье и хихиканье Эдварда.

— Боже! — хохотал он. — Я совсем забыл. Новый гувернер спит в Голубой комнате!

— Счастье, что он не проснулся и не поймал нас, — сонно пробурчал я в ответ.

И отбросив лишние волнения, мы оба предались заслуженному отдыху.

На следующее утро, мы спустились к завтраку, приготовившись к схватке с новым бедствием, и очень удивились, обнаружив нашего болтливого друга (он вышел к завтраку с большим опозданием) странно молчаливым и погруженным в собственные мысли. Вычистив тарелки с кашей, мы убежали покормить кроликов, а заодно и предупредить их, что зверь гувернер не позволит нам теперь общаться так же часто, как раньше.

Вернувшись в дом в урочный час, назначенный для ученья, мы остолбенели при виде телеги, удалявшейся прочь с нашим новым знакомым на борту. Тетя Элиза была крайне неразговорчива, но нам удалось подслушать ее случайное замечание о том, что гувернер в этот раз попался какой-то помешанный. Мы были абсолютно согласны с этим предположением, и потому вскоре выбросили всю эту историю из головы.

Прошло несколько недель. Дядюшка Томас гостил у нас с ответным визитом и однажды вечером достал из кармана новый номер еженедельника «Психея. Журнал о невиданном», чтобы потренироваться в своем несмешном остроумии, за наш счет, как всегда. Мы терпеливо слушали его и улыбались через силу, взволнованные тем, что неожиданно стали источником вдохновения. В статье подробно описывалось наше благопристойное и скучное жилище. Статья называлась: «Случай № III». «Нижеперечисленные подробности были сообщены редакции молодым представителем общества, чья неоспоримая честность и серьезность не подлежит сомнению и позволяет нам стать свидетелями подлинных событий, недавно пережитых им». Дальше следовало безошибочно подробное описание нашего дома, в которое вливался поток беспорядочной бессмыслицы о явлении ночных гостей. Стиль статьи явно демонстрировал больное воображение и неустойчивую психику рассказчика. Парень даже не постарался придумать что-нибудь новое. Классика жанра: ночная гроза, заброшенная комната, женщина в белом, вновь разыгрываемое убийство. Все это, наверняка, уже печаталось в Рождественском номере. Никто бы не смог разобраться во всей этой ерунде и увидеть связь между описанными событиями и нашим тихим поместьем, и только Эдвард решительно настаивал на том, что гувернер не мог выдумать все это без особых причин.

Гарольд не сразу рассказал мне, что произошло, он рассказывал кусками и очень неохотно. Не само происшествие волновало его. Пустое, ничтожное мгновенье способно оставить след, стирается который очень медленно, если стирается вообще. Гарольд признался, что его периодически мучают уколы совести, как тревожат ветерана старые боевые раны.

Он знал, что был непростительно груб в тот момент, когда совершил проступок. Селина не хотела вмешиваться, только поддержать и помочь. Просто после того, как его на час заперли в классной комнате, только за то, что он настаивал, что семью семь равняется сорока семи, все внутри него свернулось в комок незаживающей боли. Несправедливость наказания казалась Гарольду вопиющей. Чем 47 хуже, чем 49! Одна цифра не выглядела симпатичней другой, и было очевидно, что это вопрос личного предпочтения и вкуса, в любом случае, для него семью семь всегда, до скончания времен, будет равняться сорока семи. Поэтому, когда Селина зашла в классную, оставив за дверью солнце, отложив «Охотников Дикого Запада» и славу благородной скво из племени Апачи только для того, чтобы помочь брату с таблицей умножения и выпустить его на свободу, Гарольд набросился на нее со всей злобой, на которую был способен, отверг все ее добрые попытки и даже заехал локтем в ее чувствительные ребра, так сильны были в нем обида и желание, чтобы его оставили в покое. Вспышка гнева была недолгой, мальчик быстро осознал подлость собственного поступка и жаждал теперь героически искупить свою вину.

Бедная Селина не ждала от него ни жертвы, ни героических подвигов, она даже не надеялась, что он будет извиняться. От Гарольда требовалось лишь подойти к сестре, и она бы сама признала, что была неправа. Но такой путь казался брату слишком легким. Он хотел совершить что-то серьезное, а пока нельзя было даже и думать о примирении, иначе эффект неожиданности был бы абсолютно испорчен. Поэтому, после того, как Гарольда выпустили из заточения, он всеми силами, словно одержимый, избегал встречи с Селиной, хотя она бродила где-то поблизости, пытаясь поймать его взгляд. Сердце его обливалось кровью, и он пришел ко мне в полном отчаянии. Излишне говорить, что я полностью одобрил план младшего брата. Героическое искупление показалось мне поступком намного более возвышенным, чем обычное примирение, и девочка, которую злобно ткнули локтем под ребра, не могла не оценить попытку брата загладить нанесенное оскорбление.