Дни проносились один за другим, и чем ближе подбиралась тень неумолимого грядущего к нашему порогу, тем все более учтивыми, неестественно учтивыми, мы становились. Даже сам Эдвард в те дни несколько раз сказал «спасибо», а однажды произнес: «Не мог бы ты принести мне мяч, если не трудно». Мы с Гарольдом периодически пытались предугадать желания старшего брата, а девчонки, те просто пресмыкались перед ним. Олимпийцы не отставали от нас. В своем грубоватом стиле они стремились показать, что весьма ценят Эдварда и баловали его лакомствами и другими поблажками в том же духе. Ситуация становилась все более напряженной и, думаю, все испытали большое облегчение, когда настал, наконец, час разлуки.

Всей гурьбой мы отправились на станцию, в те дни еще было принято устраивать из отъезда родственников целое представление. Эдвард был душой всего происходящего, и хотя его веселость казалась несколько преувеличенной, никто не осуждал его за это. По дороге к станции я пообещал брату, что попрошу фермера Ларкина не убивать ни одной свиньи, пока он не приедет на каникулы, а он сказал, что пришлет мне рогатку — настоящую смертоносную штуковину, а не какую-нибудь детскую игрушку. И вдруг, когда мы прошли уже половину пути, одна из девочек всхлипнула.

Счастливчики, те, которые осмеливаются подшучивать над страданиями от морской болезни, знают, что внезапный приступ соседа-путешественника может иногда свести на нет уверенность в собственной неуязвимости, и заставит быть в будущем менее самонадеянными. То же произошло и с Эдвардом, когда всхлипнула одна из сестер. Он отвернулся, внезапно заинтересовавшись пейзажем. Но длилось это лишь мгновенье. Потом он вспомнил, какая шляпа у него на голове — настоящий котелок, его первый котелок. Брат снял свой головной убор, пристально изучил его и надел снова. Это, видимо, придало ему сил, и он взял себя в руки.

На станции Эдвард в первую очередь позаботился так расставить чемоданы на платформе, чтобы всем было видно его имя, написанное на них. Не каждый день отправляешься в школу в первый раз! Потом он внимательно изучил свой билет и положил его сначала в один карман, потом в другой. Наконец, чтобы побороть страх, он начал звенеть мелочью в карманах. Разговор не клеился, мы просто стояли и, молча, глазели на жертву, возлагаемую на алтарь. Я разглядывал Эдварда в новой взрослой одежде, с котелком на голове, железнодорожным билетом в одном кармане и деньгами в другом (его деньгами, которые он мог потратить, как ему заблагорассудится) и смутно чувствовал, что бездонная пропасть уже разверзлась между нами. К счастью, я был еще слишком юн, чтобы ясно осознать, что в эту минуту, на этой маленькой платформе заканчивается целый период нашей жизни. Эдвард, возможно, еще вернется, но он больше не будет прежним, так же как не будет прежней наша жизнь.

Когда поезд, наконец, подал сигнал к отправлению, мы все стремительно бросились к нему, чтобы выбрать самое удобное и достойное купе, которому можно было бы доверить Эдварда, и каждый нашел такое купе и громко заявил об этом. Возникла опасность, что Эдвард так и останется на платформе, но проводник сумел уладить этот вопрос, предложив брату зайти в ближайшую дверь. Когда поезд тронулся, Эдвард выглянул в окно, и на его лице уверенно сияла первоклассная улыбка, которую он приберег для последнего момента. На фоне огромного поезда лицо его казалось маленьким и белым, но упрямая и решительная улыбка не сходила с него до тех пор, пока поворот дороги не скрыл Эдварда из наших глаз. Так он и умчался прочь в затихающем грохоте удаляющегося поезда, прочь от нашей безмятежной заводи в деловой мир, полный соревнований, препятствий и борьбы, в Новую Жизнь.

Когда краб теряет ногу, его походка становится еще более неуклюжей, чем обычно, пока Время и исцеляющая Природа не отполируют его, как круглый гладкий камень. Назад от станции мы плелись не вместе, а отдельными группками. Молчаливый Гарольд жался ко мне — его последней ненадежной опоре, в девочки шли впереди и уже считали недели, оставшиеся до каникул. Дома Гарольд предложил несколько неплохих игр, не лишенных остроты, но, хотя мы очень старались, играть в них было совсем неинтересно. Я предложил свой вариант, однако, результат снова ни к чему не привел. В конце концов, мы вдруг обнаружили, что сидим, молча, на перевернутой тачке и измученно разглядываем обстоятельства нашей новой жизни, чувствуя за спиной руины прошлого.

Селина и Шарлотта, тем временем, пытались накормить кроликов Эдварда каким-то не очень съедобным зеленым кормом. Потом они чистили клетку с его мышами до тех пор, пока животные не рассвирепели, словно утомившиеся от весенней уборки хозяйки. Все время до возвращения Одиссея девочки собирали сырье, годное для новых стрел, луков, плеток, ружей и даже доспехов. Им было невдомек, что герой троянской и еще многих войн с презрением рассмеется при виде этого, хоть и неуклюжего, однако собранного с большим усердием, арсенала, обзовет его трухой и рухлядью, годной лишь для детских игр! Это, как и многое другое, было милосердно сокрыто от них в ту пору. А если бы завеса приподнялась, и девочки смогли бы увидеть, каким приедет Эдвард через три коротких месяца: сквернословящим неряхой, насмехающимся над всем, что было свято, приверженцем телесных пыток, способным расчленить куклу, одним словом, чванливым грубияном, — перестали бы они делать то, что делали? Что ж, возможно… Но кто из нас способен пройти подобное испытание, кто может хоть на миг заглянуть в будущее? Давайте же надеяться, что даже предполагая, что их ждет разочарование, девочки не отступили бы от своего плана.

И, возможно, нам стоит быть благодарными, всем, и детям и взрослым, за это быстротекущее время. Стороннему наблюдателю может показаться странным, как легко и с удовольствием от одной смешной привязанности мы переходим к другому неказистому увлечению. И кто же решится взять на себя роль Радаманта-справедливого, судьи Аида, и рассудить, какое из этих увлечений серьезно, а какое лишь детская игра?