— Да, она уезжает, — ответил он и слез с ворот.

Мы вернулись в дом, не проронив больше ни слова.

За завтраком мисс Смедли вела себя очень неприятно и неуместно. Первое правило хорошей гувернантки — не допускать лишних сантиментов. Поэтому, когда гувернантка узурпирует прерогативу своих жертв и сама ударяется в слезы, она, таким образом, играет против правил и бьет ниже пояса. Шарлотта тоже плакала, но для нее это было обычным делом. Шарлотта плакала даже, когда свиньям в пятачки вставляли кольца, чтобы они не рыли землю. Ее рыдания вызывали лишь презрение у бунтующих низвергателей тирании. Но когда сам Зевс громовержец отложил молнии в сторону и заревел, мятежники совершенно справедливо почувствовали себя обманутыми: они оказались в фальшивой и неловкой ситуации. Что бы сделали римляне, если бы Ганнибал плакал? История даже не допускает такую возможность. Правила должны строго соблюдаться обоими сторонами. Когда одна сторона играет против правил, другая чувствует себя оскорбленной.

Уроков в то утро, естественно, не было — еще один повод для недовольства. Обстоятельства требовали последней битвы: мы должны были сойтись в поединке из последних сил над расчлененным телом таблицы умножения и расстаться врагами, охваченными злобой и непониманием. Но этого не произошло. Я прогуливался по саду в полном одиночестве и был вынужден сражаться лишь с растущей внутри тоской. Вся эта ситуация казалось мне неправильной — люди, к которым привыкаешь, не могут уезжать. Жизнь должна оставаться такой, какой была всегда. Конечно, что-то неизбежно меняется, например, свиньи, они меняются с тревожной регулярностью. Как говорится в «Последнем слове» Арнольда Мэтью:

«Выстрел грянет — и бабах

Смолкнет все и стихнет страх…»

Так устроено Природой, она предусмотрела быструю последовательность, с которой одно животное сменяет другое. Если ты успел привязаться к свинье, а ее у тебя забрали, можно утешиться, выбрав поросенка из нового помета. Но сейчас речь шла не о чудесном поросенке, а о гувернантке, и в этом вопросе Природа оказалась совершенно бессильна. Не существовало волшебного помета, погружающего в забвение. Все может стать лучше или хуже, но жизнь никогда не будет прежней. Присущий юности консерватизм не нуждался ни в богатстве, ни в бедности, лишь в отсутствии перемен.

Эдвард брел рядом со мной с таким виноватым видом, словно его застигли за воровством варенья.

— Повеселимся, наконец, когда она уедет, — заметил он как можно развязней.

— Ага, точно, — печально ответил я, и разговор иссяк.

Мы дошли до курятника и долго созерцали знамя свободы, готовое к тому, чтобы взметнуться в небо, едва пробьет долгожданный час.

— Поднимем флаг, когда пролетка двинется по дороге, — спросил я, — или дождемся, пока она скроется из глаз?

Эдвард нерешительно огляделся.

— По-моему, дождь собирается, — сказал он, — а флаг ведь совсем новый. Жаль будет, если он испортится, может, лучше вообще его не поднимать?

Гарольд появился из-за угла словно бизон, по следам которого крадутся индейцы.

— Я отполировал пушки, — крикнул он, — они теперь блестят! Зарядить их?

— Ничего не трогай, — сурово сказал Эдвард, — или сам взлетишь на воздух.

Эдвард не часто проявлял заботу о младшем брате.

— Не прикасайся к пороху, а то пожалеешь.

Гарольд отступил безвольный, подавленный, послушный.

— Она сказала, что будет ждать от меня писем, — неожиданно начал он, — сказала, что можно писать с ошибками, главное писать. Так необычно слышать от нее такое!

— Ой, да заткнись ты! — рассвирепел Эдвард.

Все снова погрузились в печальное молчание.

— Пойдемте в лес, — робко предложил я, чтобы снять нарастающее напряжение, — нарежем себе веток для луков и стрел.

— Она подарила мне нож на прошлый день рождения, — угрюмо сказал Эдвард, не двигаясь с места. — Так себе нож, но, все же, жаль, что я его потерял.

— Когда у меня болели ноги, она сидела со мной полночи и растирала их чем-то, — сказал я. — Я совсем забыл об этом, вспомнил только сегодня утром.

— Пролетка! — крикнул Гарольд. — Слышите, гравий хрустит под колесами?!

И тогда, в первый раз за этот день, мы взглянули друг другу в глаза.

Пролетка вместе с пассажиром и чемоданами, наконец-то, выехала за ворота, и грохот ее колес затих вдали. Флаг так и не взвился над крышей курятника, и ни одна из пушек не провозгласила конец тирании. От глазированного торта нашей жизни судьба отрезала незаменимый кусок, и теперь мы остро ощущали возникшую пустоту. Мы разбежались в разные стороны, чтобы скрыть друг от друга свою печаль. Я придумал перекопать весь свой садик, от начала до конца. Он не нуждался в перекапывании, но подобная процедура не могла ни навредить ему, ни послужить на пользу, поэтому, полный энергии и упорства, я принялся за работу. Больше часа я работал под палящим солнцем, только чтобы отогнать неприятные мысли. Вскоре меня нашел Эдвард.

— Я нарубил в лесу дров, — сказал он с виноватым видом, как будто кто-то требовал от него отчета.

— Зачем? — глупо спросил я. — У нас ведь полно дров.

— Я знаю, — ответил Эдвард, — но лучше всегда иметь немного про запас. Никогда не знаешь, что может случиться. А зачем ты копал?

— Ты сказал, что собирается дождь, — поспешно объяснил я, — поэтому я решил поскорее здесь все перекопать. Хорошие садовники всегда поступают именно так в подобной ситуации.

— Да, мне показалось, в какой-то момент, что пойдет дождь, — признался Эдвард, — но я ошибся. Погода так переменчива. Поэтому, наверное, я себя сегодня так странно чувствовал.

— Да, это из-за погоды, — ответил я, — мне тоже сегодня не по себе.

Погода была ни при чем, и мы оба это знали, но готовы были, скорее, умереть, чем признать настоящую причину.

То, что природа иногда созвучна человеку замечают достаточно часто и, каждый раз, поражаются этому, как новому открытию. Для нас, не знавших других условий жизни, казалось простым и естественным, что ветер поет и плачет в верхушках тополей, а во время затишья струи дождя резко заливают пыльные дороги в этот бурный мартовский день, когда мы с Эдвардом ждем на перроне прибытия нового гувернера. Излишне объяснять, что встреча эта была придумана тетушкой, решившей, что наши невинные души раскроются друг другу во время прогулки со станции, и что открыв в себе множество хороших качеств, мы неизбежно станем друзьями, и дружба наша будет зиждется на взаимном уважении. Смешная фантазия, не больше. Эдвард предвидел, что основные репрессии гувернер направит против него и потому был угрюм и односложен; он решил вести себя настолько неприветливо, насколько позволят правила приличия. Было очевидно, что роль оратора и поставщика пустых любезностей отведена мне, что не делало предстоящую встречу особенно долгожданной и радостной, потому что учтивости, расшаркивания, многоречивые объяснения и другие лакейские обязанности вызывали у меня сильное отвращение. Одним словом, в наших сердцах бушевал такой же непогожий мартовский денек, как и в природе. Хмуро и сердито вглядывались мы в окна замедлявшего ход поезда.

Каждый склонен, однако, переоценивать предстоящие ему трудности. Встреча получилась легкой и неформальной. Среди набившейся в вагон деревенской публики оказалось довольно легко узнать гувернера, и прежде чем я успел произнести одну из своих тщательно продуманных фраз, он отправил чемодан в поместье на телеге, а свою персону препоручил нам и неспешной прогулке. У меня отлегло от сердца, я поднимал глаза на нового друга и видел, что мы опасались чего-то намного более скучного, поучающего и сурового. Он глядел вокруг с мальчишеским любопытством, носил пенсне и был совсем не причесан. Еще он непрерывно вертел головой, как маленькая птичка, и говорил с немного визгливой интонацией. Все это казалось странным, но не страшным.