— Так точно, понятно, товарищ майор!

— Что ж, будьте готовы.

Командир полка вместе со своим штабом разместился на моем НП. Меня отозвали в роту. Готовлю свой взвод к наступлению.

Сегодня девятнадцатое декабря. Через девять дней мне будет девятнадцать. Записи мои спокойны.

Ночью стянулись к берегу. Приказано, воспользовавшись темнотой, перейти реку и занять позиции на том берегу для последующего штурма.

Я со своими людьми с минометами и средствами связи жду приказа форсировать реку.

Волхов здесь широк, он весь схвачен льдом и устлан мягким покрывалом свежевыпавшего снега.

Первой пошла пехота. Мы, минометчики, затаив дыхание пережидаем, когда наконец в темноте иссякнет черная цепь пехоты, чтобы двинуть следом. Но вот вдруг слышим тревожные голоса:

— Лед ломается…

Ледостав еще не установился, не выдерживает тяжести. Это привело меня в отчаяние. У моих-то людей вон какой груз — минометы.

Но делать нечего, надо выполнять приказ, надо перейти реку. И я тоже приказываю своим подчиненным ступить на лед цепочкой и держаться один за другим на расстоянии десяти метров друг от друга.

Мне припомнилось благословение доброй старушки, приславшей мне посылку: «Да убережет тебя бог…»

Я ступил на лед. Снег мягко хрустнул под валенком. Пошел!..

Слева надо мной вихрь артиллерийских залпов. Бьют и наши и немцы. Слышится треск разламывающегося льда и всплески воды. Мои солдаты идут разбросанным строем, на расстоянии друг от друга.

Лед пока держит.

Я еще не дошел до середины реки. Тяжелая волна ударилась мне в ноги, откатилась, смыла снег, и лед стал очень скользким. Ноги не слушаются, разъезжаются в разные стороны. Не приведи бог грохнуться: лед не выдержит тяжести падающего тела, проломится — и тогда каюк…

Солдаты, опираясь на винтовки, как на посох, движутся вперед. Мне не на что опереться, и волна сносит меня вниз.

— Помогите!..

Метрах в тридцати от меня идет Сахнов. У него за спиной телефонная катушка. Он разматывает кабель и бросает мне конец. Волна прибивает кабель к моим ногам, я хватаюсь за него и останавливаюсь. Сахнов тянет меня за собой, как тянут за веревку упирающегося теленка.

Мой взвод переправился через реку без потерь.

На берегу пехота роет себе укрепления. Я выбрал позицию и приказал своим срочно окопаться.

Мороз до костей пробирает. Земля вся промерзла, только топор ее и берет. Мы взмокли и от этого еще больше коченеем. Велю вырыть яму, развести в ней костер и накрыть плащ-палаткой, чтоб удержать тепло. По очереди посылаю солдат погреться и обсушиться.

Перед нами голая равнина, километра на два. А за ней возвышается, как вздыбленная, Званка. Пехота наша цепью широким фронтом продвигается вперед.

Рассвело.

Я выбрал наблюдательный пункт на небольшом пригорке и вместе со своим связистом укрылся в снегу. Отсюда как на ладони видна вся равнина и Званка с ее укреплениями.

Наш штурм начался сначала с воздуха, потом «заговорила» артиллерия с правобережья. Я тоже ударил по Званке. Но знаю, что наш огонь существенного урона врагу не принесет. Званку в лоб не взять.

В атаку пошла пехота. Гитлеровцы ударили по ней мощным пулеметным и минометным огнем. Снег и земля — все вокруг закипело. Я с точностью исполняю приказ: держать Званку под непрерывным минометным огнем. Вся наша артиллерия делает то же самое. Однако нам не удается сломить огневую мощь противника.

Первая наша атака захлебнулась, не достигнув и подступов к Званке. Я вижу, что все наши ребята бесстрашно бросаются в атаку, но чего можно добиться только одним мужеством, если противостоит ему неприступная крепость, если на каждом квадратном метре разрываются несколько мин и артиллерийских снарядов?..

Вторая наша атака началась после полудня. На взрытом, истерзанном поле боя прибавилось убитых.

На другой день мы тоже атаковали. И тоже безрезультатно.

На четвертый день, к вечеру, нам приказали отойти на старые позиции. Несколько сотен убитых оставили мы на берегу реки. Их укрыл вновь выпавший снег.

Вечером двадцать первого декабря состоялось торжественное заседание в полку.

Неподалеку от нашей батареи соорудили нечто вроде трибуны, украсили лозунгами и большим портретом Сталина. Собрались представители от каждого подразделения. Были речи. А в конце вечера зачитали приветственное письмо вождю.

После торжественной части состоялся концерт силами артистов, прибывших на фронт из Узбекистана.

Враг обстреливает, не дает нам покоя. Как бы шалый снаряд не угодил сюда, где собралось человек четыреста…

Вечер закончился, и мы разошлись по своим подразделениям. Возле нашего НП, прямо рядом со мной разорвался немецкий снаряд. Я едва успел распластаться на земле, но воздушная волна все же подняла меня, ударила о ствол дерева, накрыла землей.

Я лишился чувств…

Открыл глаза и вижу — я в медсанбате. Понял, что контужен. В ушах гудит, словно поток в них бушует. Голоса звучат, как откуда-то из колодца. Неужто оглох?

Меня переправили в госпиталь. Мне-то еще что — всего лишь контузия, а связист, который шел бок о бок со мной, убит.

Сегодня двадцать второе декабря. Через шесть дней мне исполнится девятнадцать. В записях моих глухота.

Живу надеждой, что слух вернется ко мне.

Замучила тошнота, болят все кости, язык не ворочается, а я все равно верю, что буду слышать, что все еще будет хорошо.

Госпиталь наш в лесу, само местечко называется Ак-Соч. После полуторагодичной жизни под открытым небом я впервые попал в человеческие условия: есть и окна, и кровать есть, и постель… Все тут по-людски — помыли, побрили, выдали чистое белье… От удовольствия я проспал десять часов кряду.

Проснулся, у моей кровати стояла Шура. Не могу сказать, что это меня очень обрадовало. Она что-то говорила, а я не слышал.

— Громче, Шура!..

Наконец расслышал. Только будто очень издалека. И тут я сообразил: значит, не совсем оглох, раз слышу. От радости даже подпрыгнул на кровати.

— Слышу, Шура, я слышу! Понимаешь, слышу!..

Находившиеся в палате раненые, все, как один, рассмеялись. Я не услышал это, а увидел по их лицам. Шура склонилась надо мной. Я спросил, чего они смеются. Шура закричала (так мне показалось):

— Ну и пусть себе смеются. Что ты, не видал, как люди смеются? Тебе уже девятнадцать лет, если не ошибаюсь…

— Да. Через шесть дней исполнится девятнадцать. А тебе?

— Женщин о возрасте не спрашивают!..

— Что ты здесь делаешь?

В ответ на это Шура написала что-то на листке, видно, не хотела снова кричать, чтобы все вокруг ее слышали.

— А почему обратно не возвращаешься?

Что это? Мне показалось или она правда так ответила?

Я посмотрел на Шуру: уж не замужем ли она за майором?

Шура привела меня к майору. Узнав, что я контужен и оглох, он сочувственно покачал головой и заорал:

— Как слышишь?

— Понемногу дело идет на лад, — ответил я, — надеюсь через пять дней быть на передовой.

Он что-то сказал, я не услышал его, попросил повторить погромче.

— А почему именно через пять дней?

— Можно, — говорю, — и раньше. Двадцать восьмого декабря день моего рождения. И вообще зря меня уложили здесь. От контузии я бы и у себя в части очухался.