Мы смеялись, как сумасшедшие. Целовались в тенистом саду, прямо за статуей купальщицы, потом — перебрались через зелёную изгородь и валялись на газоне, пока не прибежал, ругаясь, какой-то здоровый дядька в форме. Ещё Дезире предложил взять в прокат велосипед и очень смешно учил меня на нём ездить.

— Нехорошо как-то вышло, — пожаловалась я вечером, вдруг опомнившись, — с хозяйкой…

— Почему?

— Комнаты-то на одного, и мы должны были…

— Я же решил её проблему, — не понимал лунный. — Шума больше никакого не будет!

Дезире вообще легко отмахивался от проблем, как будто их вовсе не существовало. У него вообще всё и всегда было очень легко…

Кроме проклятия.

— Надо узнать, кто тебя проклял, — твёрдо сказала я.

— Чего?

Я уселась на нём поудобнее и любовно поправила подушку под его спиной. Был хороший, тихий вечер, и от срока, придуманного Ставой, оставалось ещё одиннадцать дней.

Время с ним было волшебным, — даже если мы много часов просто бродили по городу кругами, а Дезире вслушивался во что-то у себя внутри. С ним было хорошо делать всё: просыпаться, завтракать, обсуждать расследование, читать, копаться в тряпках, веселиться, грустить и заниматься любовью. Я сшила ему длинную, до середины бедра, морозно-голубую рубаху, в которой он был как-то особенно похож на себя; он отвёл меня в какое-то царственное сооружение, которое называлось баней, но внутри были мрамор, золото и бассейны с цветными пузырьками…

Это было волшебно, и меньше всего мне хотелось всё портить. А от разговора о проклятии — и неизбежном будущем, в котором Усекновителю полагается уснуть, — что-то трескуче ломалось в груди.

Но не говорить было нельзя. Потому что если не говорить — уж точно ничего не изменится; и лучше не станет; и он всё-таки уснёт. Поэтому я стиснула зубы и повторила упрямо:

— Надо узнать, кто тебя проклял. Как точно и чем именно. Может быть, там есть какие-нибудь условия? Вот, например, в сказке про Тощего Кияка и бескрылую птицу сказано, что если птица однажды полетит, она станет обратно крылатой. И тогда Тощий Кияк сделал для неё из дерева каркас и из ткани перья, да так и бросил её со скалы.

— И она разбилась в лепёшку?

— Нет! Проклятие спало, и она полетела! Так и с тобой, мы могли бы…

— Нечего узнавать, — недовольно сказал Дезире. — Нет никаких условий.

— Откуда ты знаешь? Может быть, есть? Мы можем хотя бы попробовать! Если узнать, кто…

Дезире потянул меня за руки, я упала ему на грудь, и он накрыл мои губы своими губами. Знакомое тепло в теле, грозящее перерасти в жар; можно расслабиться, забыться, и будет хорошо до крика…

Я завозилась, пощекотала его бок, откатилась к краю кровати:

— Дезире! Я серьёзно!

Он закатил глаза и заложил руки за голову.

Он не любил об этом разговаривать. Я пробовала много раз, так и эдак, с разных сторон, мягко и исподволь, но из всех моих попыток никогда не выходило ничего хоть сколько-нибудь осмысленного. Дезире соскальзывал с неприятной темы, как будто змеёй был он, а не я.

Так он и будет — отвлекать меня и отмалчиваться.

А потом исчезнет. Растворится в свете или уснёт; как ни называй, это будет значить, что в моей жизни никогда больше его не будет.

Всё это было бессмысленно. Всё было зря, и не было никаких надежд, что из нашей случайной связи может хоть что-нибудь получиться. Я встречу свою пару, и зверь вынудит меня его полюбить; мне придётся быть с ним, разделить с ним дом и постель, рожать детей и медленно стареть где-то на окраине Кланов, отчаянно пытаясь то ли забыть, то ли урвать ещё хоть клочок человечьего счастья.

Дезире будет спать, пока Бездна не взволнуется снова. Потом он проснётся, и убьёт, и уснёт; проснётся, убьёт, уснёт; проснётся… бесконечный цикл, кольцо, из которого нет выхода: боль или покой или.

А может быть, он уже любил однажды. И у него была хме, какая-нибудь оглушительно прекрасная, и она ждала его в хрустальной друзе, надмирной и пронизанной волшебством. И даже если вдруг у него получится не уснуть, он уедет туда, домой, к ней.

Но тогда у нас будет хоть что-нибудь. Мы успеем — хоть что-нибудь.

И у нас будет больше, чем несчастные одиннадцать дней, утекающие сквозь пальцы, словно речной песок.

— Давай попробуем, — повторила я, — пожалуйста.

Дезире потёр ладонью лоб, отвёл взгляд. Но всё-таки смирился.

— Олта, там… честное слово, ничего интересного.

Я скрестила пальцы на груди и глянула на него сурово.

— Нечего узнавать, — вздохнул он, — нет никаких условий. Это я себя проклял.

— Ты?.. Как это… почему?..

— Видишь ли, магия такова, что… иногда ты получаешь ровно то, о чём просил. А иногда совсем другое.

Это кажется только, что двести пятьдесят лет — это тьфу, пшик; пусть и долго, но что за дело до таких сроков бессмертным!.. Но если подумать, двести пятьдесят лет назад многое было иначе. Многое случалось впервые.

И Комиссии по запретной магии тогда никакой ещё не было, и большого справочника по наизустным формулам не было тоже. Изначальному языку учили лишь некоторых, тех, кто проявил себя как особенно способный; заклинатель стоял тогда почти вровень с Волчьим Советником.

Простым людям было довольно знать, что риу фале соорта зажигают огонь в очаге, а для костра подойдут рие фалеме соор; а что -та — это суффикс искусственно созданного ограничения, то обывателю знать ни к чему.

Те же, кто посвятил себя изысканиям, знали: в изначальном языке — тайный смысл; скрытая логика слов чужда человеку, но стройна и идеальна, а ещё отражает в себе истинную суть вещей. Если хочешь понять, как работает мир, опиши его словами.

Если хочешь изменить — опиши ещё раз, лучше.

— Один мой друг, — усмехнулся Дезире, — посвятил свою жизнь тому, что описывал птиц, и всё пытался понять, где в словах сказано, какие из птиц бывают.

А Дезире — вернее, тот человек из прошлого, с которым они были связаны неверной ниткой воспоминаний, — так уж вышло, не любил птиц. И изменений хотел других, куда более значимых.

Тот мир был чудовищно несправедлив. В нём мальчишка из бедной семьи, чья фамилия даже не сохранилась в истории, никак не мог выучиться на заклинателя. Вместо этого он должен был тягать сети, из скудного улова отсчитывать долю во имя своих вассальных клятв, а зимой экономить дрова и греться тем, что шептать себе под нос: риа соор… риа соор…

Слова были вокруг. Весь мир звучал словами. И за ними была искрящаяся, восхитительная правда, в которой все были равны, и у каждого было право на своё счастье.

Он хотел строить этот мир — и строил. Изучил сотню книг, которые считаются теперь запретными, и написал ещё десяток. Переплыл море и пересёк много границ. Убил морское чудовище, чтобы окунуть руки в огонь, горящий за его глазами. Говорил с Волчьим Советом. Пил чёрную воду, тошнил ею же, а потом руками, серыми от колдовства, расчерчивал немую землю…

С каждым новым словом Бездна становилась всё ближе.

Ты хочешь? Возьми, говорила она.

Всё в руках твоих, шептал ветер Её голосом.

Всё возможно, чужак. Всё ещё может быть. Возможно всё, ты ведь знаешь? Возможно абсолютно всё.

И когда десятилетия спустя Волчий Совет решил, будто учить изначальному языку полагается только избранных из зверей, он сотворил своё последнее заклинание.

Обращение к Бездне — это не совсем слова, если говорить честно. Словам мы всё пытаемся придать форму, натянуть на них свою логику, посчитать, будто за ними есть механика, убедиться в том, что мы понимаем — якобы — как и почему они работают.

Бездна слышит слова, о да. Но прежде них она слышит намерение. Она слышит волю и то, как дрожит твоя суть.

Бездна знает, чего ты хочешь, и чем ты готов заплатить.