Но колдуны — они, хоть и странные, но всё-таки… люди. А лунные… по рассказам, они вели себя так, будто все поголовно были божествами ничуть не меньше самой Полуночи. Они жили в горах, не пускали к себе посторонних и воровали человеческих младенцев для своих ужасных ритуалов. Ещё они вершили суд, а разгневанный лунный мог одним щелчком пальцев стереть с карты Кланов средних размеров провинцию. И даже Волчий Совет не станет из-за этого ругаться с детьми Луны, потому что лунные не слышат волчьего воя и вообще во сто крат ужаснее, чем о них рассказывают.

А он говорит, что я его разбудила! Но я ни за что не стала бы тревожить лунного. Он же может… О Полуночь!

— Извините, — слабо сказала я. Колени задрожали ещё сильнее; хорошо, что я уже сидела. — Я не хотела вас беспокоить. Если пожелаете, я уйду и скажу всем местным, что сюда не следует приходить, и вы сможете спать столько, сколько вам…

Лунный опять засмеялся. Это был приятный, какой-то необидный смех. И, кажется, у него было хорошее настроение. Наверное, он всё-таки не станет ровнять с землёй Марпери?

Право слово, это было бы очень неловко. В конце концов, Марпери уже однажды неслабо досталось.

— Очень хорошо, что ты меня разбудила. А мы вообще где?

— Это местечко Марпери, — с готовностью отозвалась я. — Раньше он считался городом, а теперь, вроде как, нет.

— Марпери, — задумчиво повторил лунный. — Я что-то слышал о Марпери.

— Вы могли слышать об аварии, — я до боли сцепила пальцы, запутав их в бахроме платка. Та катастрофа гремела на все Кланы, и в друзах, наверное, тоже что-то знали о нашем перевале. — Пятнадцать лет назад в Марпери был взрыв на грузовых платформах, и после него перевал закрыли.

— Взрыв, — задумчиво повторил лунный. — Ну, может быть. Это какой-то север? И сейчас осень, верно?

— Осень. Марпери — это Северное Подножье, дальний предел лунных гор.

— Да, ясно, ясно… ну, ладно. Расскажи, что вы здесь делаете. У вас тут какие-нибудь фермы? И говори мне «ты».

Я зябко закуталась в платок. Лунный был совершенно ненормальный, — с другой стороны, я не была уверена, что знаю, как должен вести себя нормальный лунный.

Но нет ничего сложного в том, чтобы объяснить, что в Подножье нет никаких крупных ферм, и что лалами в наших краях зовут всякие красные камни, годные для артефактов, а по-умному они называются шпинелью, и её у нас мало, и вся она плохонькая. Лунный живо интересовался всякой ерундой, много смеялся и сыпал странными предложениями:

— А может, вам сделать здесь горнолыжный курорт?

— Но это ведь очень дорого, — растерянно сказала я.

— Ну и что? Бывают же инвестиции. А у вас стоят без дела отели и уже укреплён склон! Если хорошо раскрутить, можно отбить все затраты. Что думаешь?

— Ну… я не решаю такое.

— А кто решает?

— Не знаю. Наверное, мэр?

— Предложи ему.

Наш мэр был недружелюбный мрачный барсук, который на все претензии щерился и шипел.

— Он вряд ли будет меня слушать.

— Ну ты предложи. Не послушает — так это его проблемы.

Я помялась и неуверенно кивнула, а лунный принялся расспрашивать про то, как устроено радио, — но это объяснение вышло у меня ещё хуже, чем с венком. Неожиданный собеседник был бодр и весел, но мне почему-то было его ужасно жаль: он ведь столько лет стоял здесь совсем один и весь зарос мхом!

— Тебе, наверное, что-нибудь нужно? Из друз?

— А?

— Ну… Какие-нибудь кристаллы? Или… что там у вас ещё бывает. Я могу написать письмо твоим родственникам, только нужен адрес и…

Лунный снова засмеялся и на этот раз смеялся долго. А потом, посерьёзнев, сказал:

— Нет-нет, никому не говори. Пусть это будет наш секрет, хорошо? Лучше приходи сама и расскажи про радио. Я буду заглядывать.

Я пожала плечами и неуверенно кивнула:

— Хорошо.

Когда ударила… когда случилась та страшная авария, в разрушенный Марпери приехали лунные.

Я никогда не видела их больше ни до того, ни после, — только читала в школьном учебнике что-то заунывное про культурологию, а в хрестоматии — легенды и предания Подножья. Хрестоматию купил с получки папа, она была тяжёлая, крупноформатная, со множеством цветных иллюстраций. Там была и матушка-смерть с костяной иглой и крапивной нитью, и дивная дева, и горай-птица, несущая на своих крыльях видения будущего, и вмурованные в скалу колдуньи. В детстве я не слишком любила читать, зато было здорово забраться в кровать с фонариком, накрыться с головой колючим пледом и листать тяжёлые страницы, разглядывая картинки.

Мы — это Лес, прекрасный и дикий. Мы живём в царстве тяжёлых, значимых запахов, мы проросли в эту землю, смешались с цепкими травами. В самую долгую ночь небо загорается над нами тысячами цветных огней, и однажды ты бежишь вместе с ними, призрачный и невесомый, через прозрачную облачную пустоту, и ловишь за хвост своего зверя — и свою судьбу.

Твоя дорога написана запахами, от тусклого выгоревшего можжевельника до необъяснимого личного, который складывается из запаха дома, зверя, пота и чего-то ещё. Мы обнимаемся при знакомстве и зарываемся носом в чужие волосы, чтобы раз и навсегда запечатлеть нового человека в памяти.

Об этом же и наши сказки. В них герой ловит свою судьбу и обретает душу, и вытканная для него дорога уводит далеко-далеко, за утонувшую в туманном мареве линию горизонта. И, отправляясь в путь, герой всегда уходит навсегда, — потому что никому из нас неведомо, что скрывает следующий поворот. На опушках героя ждут битвы, испытания и свершения, он встречает и воина-побратима, и наставницу, и оракула, и собственную пару, а лучшие из лучших находят однажды Полуночь и узнают от неё, куда им следует направить мир.

А вот колдуны, я знаю, считают обнюхивание немыслимым непотребством. Они живут в закрытых мрачных замках на горе антиквариата и нажитого могущественным родом наследства. В колдовских сказках не бывает дороги и судьбы, зато бывает долг, часто понятый весьма превратно, и какие-то нелепые отношенческие драмы.

А дальше того — дети луны, сотканные из серебряного света. Понюхай такого, и непременно получишь по шее: лунные убеждены, что они — лишь искры разума, капсула «я», а телесность вторична и дана во бремя и испытание.

В книгах их изображают похожими на людей: высокими, остранёнными и холодными, похожими то ли на тени, то ли на фарфоровых кукол. Лунные не строят ни домов, ни городов: вместо этого они возводят на горных пиках странные конструкции из металла и стекла, которые называют друзами; они кутаются в лёгкие шелка и молятся кристаллам, в которых преломляется свет.

Так вот, те лунные, что приезжали в Марпери, совершенно не были похожи на картинки в хрестоматии. То ли книги врали, то ли лунные были какие-то не те, но тогда, пятнадцать лет назад, к нам приехали какие-то клоуны из нелепого цирка, а не возвышенные и богоподобные дети света.

Я сидела тогда на земле перед сторожкой. Вкоруг тяжёлая, душная пыль, и дорога дрожит под задницей, как натянутая струна, как потревоженный мчащимся поездом ковыль. Кто-то кричит, кто-то воет, словно раненый зверь. Звуки дрожат в ушах, бьются бесконечным эхом и превращаются в шум, лишенный всякого смысла.

Там, в руинах сторожки, папа. От неё осталось две стены, фрагмент крыши и труба, вот она, лежит прямо передо мной, измятая, словно сделана не из жести, а из фольги. Сухие камни усыпаны стеклом и обломками кирпича и штукатурки. Оборванные обои плещут на ветру флагами смертного войска, навеки уходящего в закат.

Пахнет кровью и требухой. Пахнет болью и страхом, и мне не нужен зверь, чтобы это чуять. Всё остановилось, всё замерло, я сама — щербатый остов дома, в котором когда-то горел свет, — сижу на разбитой дороге перед дверью, что почему-то ещё стоит в покосившейся стене хрупкой каменной коробочки, через которую проехало огромное платформенное колесо.

Там папа. Он там, в разломе. А спасатели в красных жилетах далеко-далеко, я вижу их отсюда, сверху, они извлекают тела из груды бетонных обломков, в которую превратился дом культуры. Когда они доберутся сюда, наверх, — завтра или послезавтра?