Я вздрогнула и выронила расчёску.

Алика болтала, не умолкая, всё то время, что я наскоро заплетала косу и одевалась, и потом тоже, на платформе и в вагоне. Энтузиазм выплёскивался из неё и лился через край, она то переходила на загадочный шёпот, то, наоборот, говорила так громко, что на нас оборачивались люди.

Речь выходила путаная и примерно на четверть состояла из восклицательных знаков. Слушать было сложно, понимать — ещё сложнее, тем более что Алика перескакивала с денег на производственный травматизм, с травматизма на новый государственный стандарт, регулирующий параметры приводного ремня прямострочной машины, а оттуда — обратно на деньги.

И всё-таки к тому моменту, как мы вышли на городском вокзале, картинка в моей голове сложилась.

Алику вырастили бабушка и дедушка, секретарь садового товарищества и дорожный патрульный. Лопоухая, худая и нескладная, в свои двадцать четыре Алика всё ещё носила старомодные юбки, которые совершенно ей не шли, и разговаривала лозунгами.

Конечно же, Алика была очень, очень законопослушная. И, когда напуганная проклятием Дарша отдала нам серебряные деньги, Алика одна решилась на немыслимо странный поступок: пошла не в банк и не в антикварную лавку, а в полицию.

— Здравствуйте, — жизнерадостно заявила она Темишу, цинику и заядлому курильщику, который не стеснялся брать у горожан благодарность крупными домашними яйцами, парной курятиной и бензином. — Я пришла заявить! Как положено по закону! Что обнаружила клад!

Темиш посмотрел на неё, как на дурочку.

Потом Алика продемонстрировала ему клад: серебряную монету, начищенную Царбиком до блеска. Монета была большая, красивая. Номиналом двести; глаза Большого Волка пробиты шилом так, что светятся, если смотреть на монету против солнца.

— Вы должны передать её историкам, — так же воодушевлённо продолжала Алика и наверняка посыпала эту реплику сверху номерами каких-нибудь норм. — А мне полагается вознаграждение в размере четверти стоимости!

О чём в точности думал в этот момент Темиш, Алика не знала. И заплатил ли он ей из своего кармана или всё-таки из кассы, не знала тоже: ей выдали квиток, и она только дома заметила, что в нём не было номера.

Кто-то другой, наверное, махнул бы на это рукой. Но Алика была оскорблена: это что же выходит — Темиш просто присвоил себе монету? Это же должностное преступление! Патрульный должен быть образцом честности и неподкупности!

Этого никак нельзя было оставить без внимания, а тут ещё и так сложилось, что Алика ездила по делам фабрики в Биц, выкупать купоны ткани на образцы. И на обратном пути она зашла в представительство Волчьей Службы, где рассказала об этом ужасном правонарушении.

Сперва её слушали без особого интереса, хотя и предложили написать заявление и изложить в нём все свои подозрения. Но когда Алика описала монету, всё изменилось.

— Потом умерла Троленка, — с восторгом выпалила Алика, — и я сразу поняла: это всё из-за денег! И у вас у всех украли деньги! Ты представляешь? Страшно даже подумать, это же настоящий криминал!

А спустя какое-то время к Алике домой зашла представительница Службы, таинственная и странная, задавала много-много вопросов и велела молчать. И Алика молчала, хотя молчать было очень трудно, даже в интересах государственной безопасности.

И вот в начале марта ей позвонили по междугородней связи, велели забрать монеты из тайника, привезти их в Огиц и ждать, пока кто-то из Службы их заберёт. Будут новые вопросы и исследование. А, может быть, даже новые задания. Алика жила в Огице уже третью неделю и через день ездила в лес: в Марпери она привыкла обращаться часто.

— Я выясняла, — похвасталась она, — и это оказались вовсе не простые деньги! Олта, это крысиные деньги. Деньги Крысиного Короля. И там год стоял, на монетах, они новые совсем, им не больше семнадцати лет! Ты понимаешь, что это значит? Это ведь доказывает, что в Марпери…

Что трагедия в Марпери могла быть не случайной. Что были какие-то загадочные силы, которым было в нём что-то нужно. Что были крысиные хвосты, и молния…

Молния, наверное, тоже была.

Она сверкнула тогда во всё небо. Мне кажется, она отпечаталась у меня на сетчатке так ярко, что даже теперь, пятнадцать лет спустя, я помнила в точности каждое её разветвление.

Наверное, поэтому в моём видении о мёртвой воде сияющий меч раскалывал небо такой же точно трещиной.

— Этот тайник, — медленно сказала я, глядя куда-то мимо, на оранжевые крыши, убегающие по склонам вниз, — это был почтовый ящик? У синего дома с рыбьей головой.

Алика посмотрела на меня странно и немного обиженно.

— Ты тоже работаешь на Службу, да? Ты поэтому уехала?

— Нет, я… по другой причине. Ты теперь передашь им деньги? В Службу?

— Да, сегодня. И ты пойдёшь со мной!

— Я?..

— Ты тоже держала в руках деньги, — важно сказала Алика. — На нас посветят артефактом, чтобы найти следы. Это очень важно! Если бы не это, я бы, конечно, ничего тебе не сказала. Всё это очень секретно. Я и сейчас сказала тебе совсем не всё, что я знаю.

В Долгую Ночь Алика поймала собаку, смешную мелкую псину с рыжеватой шерстью и хитрой мордой, — но сейчас она надулась от гордости, как настоящая лягушка.

Над Огицем уже сгустились сумерки. Колдуны считали приличными только визиты в солнечное время, и я не хотела проверять, насколько далеко простирается их церемониальная вежливость — и распространится ли она на новую попытку вломиться в чужой дом в ночное время. День уже был так или иначе потерян.

И молния. Молния могла быть связана с Усекновителем. Что, если крысиные деньги тоже как-то с ним связаны?

— Ладно, — решилась я, — пошли.

— Правильно говорить: «пойдём», — попеняла мне Алика. — И идти никуда не надо. За мной машину пришлют сюда, на вокзал. К восьми.

Я кивнула, и мы с ней одновременно посмотрели на вокзальные часы.

Может быть, Алика ждала, что за ней пришлют блестящую лаковую Змеицу с белыми шторками и кожаными сидениями, но её ждало глубокое разочарование: приехал старенький автомобиль с проржавевшими крыльями, весь заляпанный весенней грязью.

Водил его очень неприветливый бык, который смерил меня таким взглядом, будто мысленно подбирал подходящую канаву для моего бездыханного тела.

— Это со мной, — храбро сказала Алика и полезла в машину.

Наверное, я совсем сошла с ума со всеми этими лунными делами, — и кто бы стал меня винить? — но во мне, честное слово, ничего даже не ёкнуло. Посвежевшее после прогулки тело казалось теперь хорошо смазанным механизмом, шарнирной куколкой, покорной воле заклинателя и безразличной к своей собственной судьбе.

С вокзала автомобиль вырулил на бульвар, потом скатился по склону и принялся кружить по набережным и переулкам между каналами. Здание службы пряталось в мрачных дворах и делило территорию с Тишиной, угрюмой старой тюрьмой; бетонный забор был обвит кольцами колючей проволоки, а на углах высились оскаленные пулемётами башни. Машину пропустили за лязгнувшие ворота, а с подземной стоянки нас провели пустыми безликими коридорами в затхлый кабинет, в который зачем-то впихнули вдвое больше вещей, чем он был способен в себя вместить.

Я отстранённо разглядывала металлические шкафы для документов с ящиками, подписанными по алфавиту, и думала, что здесь наверняка никто не знает лунных знаков. Но эта мысль снова ничего не тронула внутри.

Алика немного робела, но на стуле сидела гордо, с прямой спиной и задрав нос. Бык стоял в дверях и следил за нами, не мигая.

— …она больная? — донеслось из коридора, а следом стали слышны и частые шаги, как будто любительница звонких металлических набоек очень торопилась, а её канючащий спутник, слов которого нельзя было разобрать, еле за ней поспевал. — Я же просила без самодеятельности! Сверни это дерьмо в трубочку и засунь ей в…

Дальше она очень грязно выругалась, а затем лязгнула дверь, и она ввалилась в кабинет, машинально щёлкнув выключателем.